Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Скажут: после «Метели», следом, он написал «Весну», где смысл другой.

Какой другой?

За год до смерти настойчиво пророчит себе зимнюю трагедию, словно приручая себя к мысли о ней.

Но даже после таких строк кто-то ухитряется на честном глазу доказывать: Есенин собирался жить, собирался работать, у него были планы…

Какие планы, о чём вы?

Гроб забивает метель. Гроб! Вот его планы.

Финал он себе прописывает практически буквальным образом:

За 15 лет Есенин сочиняет целую антологию текстов о своей преждевременной, от собственных рук, смерти, о своих похоронах. В его поэтической жизни не было года, когда бы он хоть строкой о том не обмолвился. Но в конце концов вдруг появляются удивительные люди, которые зачем-то пытаются доказать, что поразительные, пронзительные стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» он не сочинял.

Да здоровы ли они?

Может быть, досужий человек, прошедший самым краешком русской поэзии, думает, что подобное поведение в целом характерно для неё и там каждый второй имеет дурную привычку предсказывать собственный суицид?

Нет, не имеет.

Этой темы нет ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни у Тютчева, ни у Блока. Ну так они и не думали совершать последнее насилие над собой.

И у Клюева этой темы нет, и у Клычкова, и у Ширяевца не найдёшь.

Потому что их судьба такого выхода не предполагала.

Если русский поэт не собирается сводить счёты с жизнью, он об этом не треплет языком попусту.

Маяковский писал — и совершил над собой то, что обещал.

Когда Есенин сказал своему знакомому: помяни моё слово, мы с Маяковским сведём счёты с жизнью, — он, в сущности, говорил не как человек, заглянувший за край неведомого, а как читатель, знающий, что в русской поэзии слов на ветер не бросают.

Он писал это о себе и знал наверняка, что его ждёт.

Есенин не лгун.

Если с добавлением скучной прозы, то вот какой декабрьский пересчёт случился.

Сбежать некуда — нет такой страны на земле.

Жены нет.

Софья Толстая? Нет, только не она… Больше никогда. Миклашевская — не открылась, не далась; пожалеет об этом.

Бениславская? Не люблю Галю.

Райх? Нет никакой Райх.

Никакой простой и чистой девушки не предусмотрено. Откуда ей взяться?

Дети? Детей, в сущности, тоже нет.

Есть, но нет.

Георгий от Изрядновой — чужой; отца не знает совсем.

Александр от Вольпин — вырастет.

Костя вообще прижитый на стороне — так думал Есенин и распалял себя до последней стадии остервенения.

Перед смертью разглядывал карточку, где дочь и сын. Костю оторвал, смял, отбросил.

Отец висит под потолком; на полу сын — родной, кровный — лежит порванный и смятый, как чужой.

Никакого крестьянского поэтического братства нет.

Клюев — змей.

Приблудный — жулик, каких поискать. Все руки об него отбил. Как по мостовой, бьёшь по нему — а ему хоть бы что.

Был родной Ширяевец, но и тот ушёл.

Про Ганина лучше вообще не вспоминать.

Имажинизма тем более нет — умер, и говорить о нём незачем.

А так верил когда-то, так верил!

Шершеневич — как на другой планете живёт; нет Шершеневича.

Якулов есть… ну, он и без Есенина проживёт, у художников свои радости.

Конёнков ведь тоже где-то есть — на другой стороне земли.

В общении с Толей ничего уже не приладится, не приживётся. Мёртвая ткань: кровь не течёт там, где раньше бурлила.

Молодые ленинградские имажинисты не интересуют; за все четыре дня даже не позвал их — ни одного.

Разве это его гвардия? Подражатели, никто как поэт яйца выеденного не стоит.

Эрлих? Сам разберётся.

Грузинов? Ну, Ваня… Хороший Ваня, только летает низко.

И Вася Наседкин хороший. Но летает ещё ниже.

И Казин замечательный.

Только всё это не друзья.

Это люди, которые вокруг. Надо — они есть. Нет их — и не надо.

Писатели? Бабель, Иванов, Катаев, Леонов? Всё не то.

У всех своя игра. Все прут вверх, буровят тулово литературы. У всех свои амбиции величиной с небосвод. Приятели они, а не сердечные товарищи.

Чагин хороший. Но Чагин далеко. Чагин партиец, положительный. Пусть живёт своей положительной партийной жизнью. Мира ему.

Устинов? Спать лёг Устинов, добрый человек. Спит.

Радости от пьянства нет. Если есть, то на час, а потом, едва перестанешь пить, в сто раз хуже.

Деньги, казалось бы, должны быть, но даже денег почти всегда нет.

Да и что делать-то с деньгами?

Костюм новый купить? Галстук? Вон целый чемодан.

Или квартиру, как у Асеева? И чего там — как петух, стоять на одной ноге в углу?

Здоровья нет.

Сил нет.

Мать? Таскает деньги прижитому сыну, врёт отцу; и ему, законному сыну, тоже врёт. Всю жизнь врёт.

Отец? Мечтает о прислуге для своего Сергея: добрый, верный папаша.

Сёстры? Переживут.

Остальная константиновская родня — загребущие души, только б денег выклянчить.

Глаза бы их не видели всех.

К самому крестьянству как таковому в последние годы Есенин испытывал жесточайшее чувство отторжения и постоянно об этом говорил.

Зарубежной славы нет и быть не может.

Слава, которая в России имеется, больше уже не станет. Российской славы может быть только меньше. Здесь девять десятых страны читать не умеют, какая им поэзия?