Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

И потом — у Эрлиха дома разве удавишься?

Есенин долго расспрашивал Устинова, как тот вышел из своих передряг.

Тот расспросил Есенина о его любовях.

Есенин расплакался.

Устинов, как мог, успокаивал его.

Потом записал: «Есенин был совершенно трезв».

Трезвость эта, впрочем, могла быть обманчивой: после многодневного запоя случается вдруг такой день, когда человек с полностью ошпаренным мозгом и отравленными внутренностями вдруг приобретает необычайную ясность сознания, будто организм вбрасывает последние ресурсы, чтобы восстановить равновесие.

На самом деле это пик запоя, сползти с которого — адский труд.

Внутри этой обманчивой трезвости таятся неслыханные кошмары и бурлит чёрное в душе.

Постучалась Елизавета. Устинов поднялся и включил свет.

Елизавета с некоторым сомнением посмотрела на заплаканное лицо Есенина.

Вскоре пришёл Ушаков.

За ним Эрлих.

Просидели впятером часов до шести вечера.

Есенин так больше и не развеселился, тем не менее много разговаривал, рассказывал о Райх — какая она лживая и вероломная, и сына родила не от него.

Всем было немного неудобно от таких подробностей.

Елизавета, найдя повод, ушла, а Есенин, пересев на стул, снова прочитал «Чёрного человека».

Устинов запишет: «Тяжесть не проходила, а как-то усиливалась, усиливалась до того, что уже трудно было её выносить. Что-то невыразимо мрачное охватило душу, хотелось что-то немедленно сделать, но — что?»

Вернулась Елизавета.

Устинов честно признается, что находиться с Есениным в одной комнате было крайне тяжело для психики. Он придумал какой-то повод уйти. За мужем поднялась Елизавета.

Договорились, что встретятся ещё раз попозже вечером.

После них заглянул, если верить его воспоминаниям, поэт Лазарь Берман; застал Есенина спящим на кушетке. Засиживаться не стал. Проводив его, Эрлих и Ушаков ещё немного посидели.

Потом и они ушли.

Ушаков — к себе. Эрлиху нужно было с утра есенинские деньги получить, а почта была возле его дома.

Есенин остался один.

Чтение «Чёрного человека» имело, пусть и не совсем осознанно, тот же смысл, что и передача стихов Эрлиху.

Словно шептал: спасите, слышите? Спасите, пожалуйста.

Даже дверь не закрывал.

Через полчаса снова зашла Елизавета — проведать его.

Есенин спал на кушетке.

Устинов в тот вечер больше видеться с Есениным не захотел. Его можно понять: слёзы эти, откровения жесточайшие — ну кошмар же. Сам еле выбрался…

Потом объяснял, что к нему зашёл писатель Сергей Семёнов, заговорились.

Но… Могли бы и с Семёновым зайти. Нет?

Есенин проснулся, едва Елизавета закрыла дверь.

Часов в восемь вернулся Эрлих — забыл портфель с есенинской доверенностью.

Есенин сидел за столом, накинув шубу, — и в номере было прохладно, и сам он, едва переставал выпивать, чувствовал похмельный озноб.

На столе была раскрытая папка со стихами.

Простился с Эрлихом совершенно спокойно.

Сказал, усмехаясь, что сейчас пойдёт и разбудит Устинова.

Была последняя надежда, что Эрлих уже прочитал стихи и пришёл, чтобы остаться ночевать. А тот про стихи забыл.

Потом говорил, что прочёл только на следующий день.

Наверное, так.

Хотя, может, прочёл в тот же вечер, придя домой, — но отмахнулся: мало ли у Есенина прощальных стихов? Ну, вот ещё одно. Что теперь, всё бросить и мчаться к нему?..

Оставшись один, Есенин послал коридорного за пивом.

Тот принёс шесть бутылок.

Есенин до полуночи выпил три.

Легче не стало.

Около десяти вечера спустился к портье и снова попросил никого к себе не пускать.

Одно непонятно: куда петух делся? Кто его забрал?

Закрыл дверь изнутри, оставив ключ в замке.

В ночь на 28 декабря так и не ложился.

У потолка проходила труба парового отопления.

Он её заметил в первый же день.

Труба была высоко.

Есенин придвинул туда стол.

Выстроил себе пирамиду из подходящей мебели.

Снял с чемодана верёвку.

Перед тем как повеситься, сделал неглубокий надрез локтевого сухожилия правой руки.

Вчера на левой пробовал — ничего, терпимо. Тем более после трёх бутылок пива и всего выпитого с утра, вчера, позавчера…

Хуже, чем на душе, всё равно ничего нет.

Порезал — то ли чтобы наверняка, от общего остервенения и торопясь поскорей сбежать; то ли хотел ещё что-то написать и не стал, раздумал.

Рука кровоточила, но не сильно.

Чертыхаясь, полез наверх, уверенный в себе, как ребёнок.

Кружилась голова, тошнило.

Надо было торопиться.

Забрался, перекинул верёвку через трубу, затянул.

Другой конец — на шею.

Толкнулся ногами.

Услышал грохот.

Всё.

Говорят, что он буквально удавил себя, удерживая рукой конец верёвки, хотя мог в любой миг сбросить её. Неправда.

Человек, попавший в петлю, тут же теряет координацию.

Чего бы Есенин ни захотел за миг до потери сознания — добить себя или освободить, — всё равно ничего не смог бы сделать.

Потом Сергей Клычков расскажет поэту Павлу Васильеву, что Есенин хотел пошутить: ожидая, что к нему вот-вот зайдёт Устинов или Эрлих, имитировал самоубийство — в надежде, что спасут.

Нет, не имитировал и спасения уже не ждал.

Он убил себя около четырёх утра. Никто к нему в это время прийти не мог.

Он знал, что хотел сделать, — и сделал.

Здесь можно было бы остановиться.

Но то, что происходит с человеком после смерти, не многим уступает тому, что случилось с ним при жизни.

Вопрос: человеку лучше знать об этом или, напротив, не знать никогда?

В июле 1912 года семнадцатилетний Есенин пишет Бальзамовой: «Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить — или — не жить?»

В октябре 1913-го — ей же: «Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится ещё, — я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мёртвую, пёструю и холодную мостовую».

«Исповедь самоубийцы» Есенин сочинил примерно в то же самое время: «Не мог я жить среди людей, / Холодный яд в душе моей. / И то, чем жил и чем любил, / Я сам безумно отравил».

Можно было бы отмахнуться от этих стихов: подростки часто взрослеют через суицидальные темы. Но…

Есенин написал:

Есенин написал:

Стихотворение датируется 1911 годом, но дата эта явно неточная, оно сочинено минимум на три года позже. Есенин написал: