Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Перед нами в известном смысле восстание дилетантов: профессорам, экспертам, учёным-медикам противостоят, как правило, журналисты.

Мало того — журналисты, в своей профессии не вполне состоявшиеся: имена их в большинстве случаев никому ни о чём не говорят.

Если попытаться взглянуть отстранённо, трудно не заметить, насколько корректно и выдержанно излагают свою позицию первые и, напротив, насколько взвинчены их оппоненты, у которых минимальная доказательная база компенсируется напором и размахом.

Никто из них, кажется, и не задумывается, что вовлечение в версию об убийстве Есенина людей, чья вина не то что не доказана, но никоим образом даже не предполагается из-за полного отсутствия и прямых, и косвенных улик, по сути, является инсценировкой.

Люди, взыскующие правды, нагребают горы лжи. Как это назвать?

Александр Есенин-Вольпин, сын поэта, доживший до времени появления версий о его убийстве, относился к ним скептически, если не сказать издевательски: «Знаю, что сейчас опять пишут о его смерти. Мне это не нравится. Он повесился, вот и всё. Намекают, что в гибели были задействованы высшие эшелоны власти. Вряд ли. Сталин тогда боролся с Троцким; я думаю, меньше всего ему было дела до моего отца. Есть версия, что от удара по лбу на лице у него была огромная кровавая блямба. А по ещё одной, новейшей, у него глаз вытек — кошмар. И чтобы после этого через семь часов он лежал в гробу — и никто ничего не заметил? Нет, так могут писать только развязные журналисты — всем сейчас сенсации нужны…»

Услышал его кто-то? Да что вы!

На заседаниях комиссии по выяснению обстоятельств смерти литературовед Юрий Прокушев говорил, что знал Софью Толстую с 1948 года, сестёр Есенина — с 1955-го; за 40 лет работы встречался и с ними, и с друзьями Есенина не десятки, а сотни раз — и никто, никогда, ни разу и словом не обмолвился об убийстве. В голову никому не приходило даже предположить такое.

Одной разорванной, лежащей на полу фотографии Кости Есенина должно было бы хватить, чтобы понять несостоятельность всех этих… не хочется уже говорить «работ» — посему скажем: галлюцинаций.

Вот ведь какие убийцы! Канделябр забыли поднять, а фотокарточку бросили, да ещё под стол ногой затолкали. Оборотень Эрлих, видимо, сидел и страдал: «…что ж так долго не замечают? Затопчут ведь сейчас».

Люди, пишущие о Есенине, зачастую элементарно не способны внимательно прочесть его стихи. Время от времени приходится читать совершенно серьёзные гадания: кого же Есенин имел в виду под «чёрным человеком» — Мариенгофа? Эрлиха? Блюмкина?

Чёрный человек — он сам.

Герой этой поэмы ведёт беседу с самим собой.

Василий Наседкин вспоминал о Есенине: «Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривавшим со своим двойником-отражением или молча наблюдавшим за собою и как бы прислушивающимся к самому себе».

В конце поэмы герой разбивает своё отражение тростью.

Самого себя разбивает.

Людям, которые стремятся во что бы то ни стало собрать по осколкам разбившего самого себя Есенина, склеить его, отскоблить, оправдать, можно только позавидовать.

Кажется, они действительно не знают, что «душа проходит, / Как молодость и как любовь».

Кажется, они никогда не чувствовали даже тени жуткого и беспощадного чувства богооставленности.

Но если кому-то действительно так хочется, чтобы Есенин был в раю, лучше, наверное, молиться.

Бессудным оскорблением смертной памяти его друзей и знакомых дорогу в рай не вымостишь.

Как-то в грузинском храме Святого Давида — Мамадавити — Есенину дали клубок; с ним надо было обойти вокруг церкви, не оборвав нить.

Это стало бы знаком, что жизнь ему предстоит долгая.

Но — щёлк — нить лопнула.

Он засмеялся.

В 1917 году в стихотворении «Там, где вечно дремлет тайна…» Есенин написал:

И зажёг. И светит — умным, глупым, красивым, нелепым, счастливым, несчастным, добрым, злым… Всем.

Свет не выбирает, кому явиться.

Нам всё равно придётся иметь дело с человеком, который о себе всё сказал сам, а не с тем, которого мы желаем вообразить себе и домыслить.

Сначала Есенина преподносили как советского поэта, который воспел Интернационал, 7 ноября и Владимира Ильича, очень быстро порвал с богемой, с христианскими предрассудками тоже порвал, искал приюта и семьи, но немного запутался в личной жизни и чуть растерялся при виде социалистического строительства.

Потом стали вот так: крестьянский поэт, антисоветчик, немного запутавшийся христианин, ужаснувшийся социалистическому строительству и еврейскому засилью; он мог бы про это рассказать, но был затравлен супостатами.

И то и другое — не совсем Есенин. И там, и тут имеются элементы истины; но вообще это бережно выращенный гомункул. Его можно раскрасить под Есенина и пустить в мир; люди будут узнавать, удивляться: смотри, наш Серёга идёт. А это не он.

Есенин был невиданным поэтическим мастером и при этом допускал — хотя реже, чем писали неумные критики, — обидные ошибки.

Он был совершенно никчёмным семьянином и порой не самым лучшим товарищем; впрочем, друзей не предавал, все свои обиды преодолевал и навстречу шёл первым, не впадая в гордыню.

Есенин был удивительно, не по годам, мудрым человеком в жизни, прозорливцем и пророком в своей поэзии — если не говорящим с богами, то время от времени различающим неземные голоса и умеющим передавать услышанное, как никто иной.

Он мифологизировал свою биографию; но на поверку вышло, что он и так прожил удивительную жизнь, полную страстей и приключений. Мог бы рассказывать только правду — получилось бы ещё интереснее.

Он любил славу, но дар свой ценил ещё выше. Он ценил свой дар, как самая добрая мать собственное дитя; это спасло его дар, но не самого Есенина. Он считал себя заложником дара, а не наоборот. За это народ его и полюбил.

Есенин принёс себя в жертву волшебному русскому слову — в этом его светлый подвиг, сколь бы сомнительным ни казалось наше высказывание с позиций христианского канона.

Нам самим может что-то не нравиться в том Есенине, с которым мы имеем дело; но — что есть, то есть.

Кто нас, в конце концов, спрашивает, нравится нам что-то или нет?

Есенин желал воспринимать родину как земное отображение рая.

Если рать святая кликнула бы: кинь ты Русь, живи в раю, — отвечал бы: не надо, лучше дайте родину.