Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Все три фрагмента объединяет одно: растворённость монастырского, богомольного труда в природе. Везде монастырь соседствует с ширью, равнинами, полем — он и сам будто часть природы. И даже стремление к нему — «журавлиное».

Но в том же 1916-м, зимой, Есенин вдруг — в самый разгар бесконечной уже войны — пророчествует о скорых переменах:

Что же? Что случится?

Предчувствия его — почти музыкальные. Приходят к человеку в состоянии полузабытья — и звучат:

И вновь — русский перелесок как синоним рая. Казалось бы, написавший эти стихи уже много согрешил в сознании своём («не тот я нежный отрок»), а кроток только во сне; но что-то, звучащее не отсюда, обещает иную радость.

И — радость грянула.

Одному своему товарищу Есенин как-то признался: «Школу я кончал церковно-приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть! Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы… за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал…»

Книга пророка Исаии воистину поэтична и яростна — это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык — по одному же лужку гуляем.

Цикл религиозных поэм о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии — таких как тропарь, канон, псалом, акафист.

Происходящее он воспринял как Божественное откровение.

Есенин пророчествовал и верил. Кажется, его пытались остановить.

Он сам рассказывал в стихах:

Пророку Сергею был нужен конь, чтобы участвовать в переустройстве мира, чтобы вывести Землю на колею иную. Страж заоблачный коня спрятал — хотел уберечь от жесточайших разочарований.

«Нет, отдай».

«Ну на».

Теперь кое-кто может сказать, что Есенин был запутан нечистым, а пророчества его обернулись кошмаром.

С коня упал, голову разбил… Оглянулся — а вокруг цирк, все хохочут.

Так было? Нет?

Рискнём ответить: мы слишком малый срок прошли, чтобы быть столь уверенными.

Есенинская правота на новом повороте земной оси может высветиться и засиять.

Ничего не потеряно.

Другое дело, что златовласый юноша двадцати двух лет взял на себя груз неподъёмный.

За такую вовлечённость и чистоту неизбежно приходится платить.

Отворили ему не голубые двери дня, а жилы голубые на руке.

В том же 1917-м — когда ветры сияли и льды трещали, когда сердце колотилось и глаза были распахнуты, — откуда-то, подспудная, вновь явилась та же тема, о которой вроде бы всё высказал ранее:

Перед нами — не просто повторение сюжета стихотворения трёхлетней давности, 1914 года, о том, как автор этих строф однажды пройдёт мимо, не узнав Христа. Это — расширенное и уточнённое пророчество, удивительным образом отражающее ещё не написанные, не прожитые, не задуманные стихи.

Здесь появляется тема «пьяницы и вора» (до построенной на ней «Москвы кабацкой» оставалось ещё пять лет.)

Здесь уже «свищет ветер» (классическое стихотворение 1925 года начинается с тех же слов: «Свищет ветер, серебряный ветер…»).

Автор сообщает: разлуку с Христом, богооставленность я не переживу.

Характерно, что в этих стихах он Христа проглядит оттого, что пьяный, хотя в 1917-м почти не пил, пристрастия к спиртному не имел и до начала его пьянства оставалось как минимум года четыре.

Это будто бы и не стихи, а форточка в будущее — тот самый ветер распахнул и дал всё увидеть: тоска давит, ветер танцует на неизбежном погосте.

Всё себе предсказав, Есенин как заговорённый пошёл к этому состоянию и настиг его.

В предчувствии погоста попросил как о великой милости только об одном:

Ответа не услышал.

Наверняка ответ был, но — не услышал.

Решил, что этой благодати ему не будет. Радость голубицей канула во тьму.

В одном из последних своих стихотворений — «Не гляди на меня с упрёком…», — написанном в том самом декабре 1925-го, в психбольнице, Есенин признаётся:

Мы понимаем, что означают слова «если б не было…».

Они означают: ад и рай — есть.

Есенин верил в Бога до последнего своего дня.

Ему не надо было ничего выдумывать про ад и рай. Он знал.

Может, действительно лучше сложилось бы, когда б в 1916 году ушёл в монастырь?

…Но кто бы тогда все эти стихи написал?

Кто бы нас спасал, оставленных без его слова?

Без рая, о котором он рассказал, и ада, который показал?