Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Показал прямо на себе.

Сразу после смерти выяснилось, что его любят — все. Ну, почти.

Этому не дали продлиться долго, но поначалу всё выглядело обескураживающе.

Огромное скорбящее большинство: почти вся читающая Страна Советов, почти вся мыслящая эмиграция — горевали.

Озлобившийся Бунин, несколько эмигрантских истериков, несколько пролетарских дураков не в счёт.

Казалось бы: вздорный, богохульный, скандальный Есенин — а стал, как никто иной, фигурой примирения.

Обещал же за несколько дней до смерти: «Обо мне на-пи-и-ишут!»

Вот, пожалуйста.

30 декабря 1925 года в главной советской газете «Правда» критик Лежнёв писал: «…Есенина знали и любили десятки тысяч читателей. Вряд ли кого-то из поэтов наших дней так читали и любили, как Есенина!»

В тот же день в ленинградской «Новой вечерней газете» своё слово сказал Алексей Николаевич Толстой: «Погиб величайший поэт… Он горел во время революции и задохнулся в будни. Он ушёл от деревни, но не пришёл к городу. Последние годы его жизни были расточением гения. Он расточал себя. Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину».

В «Вечерней Москве» — поминальное слово Павла Когана: «…прибавилась новая жертва — одна из драгоценнейших жертв, которыми усеян наш трудный путь».

В «Бакинском рабочем» — кинорежиссёр Владимир Швейцер: «…умолк рязанский соловей — золотоволосый крестьянский Пушкин нашего века!»

В тот же день — в парижских «Последних новостях» — Михаил Осоргин: «…на простых и чутких струнах сердца умел играть только Сергей Есенин, и, после Блока, только его поэзия ощущалась как дар свыше, как то, за что можно простить не одно „хулиганство“».

Илья Эренбург той же зимой в Париже завершает статью в память о нём: «Одного у Есенина уже никто отнять не сможет — любви современников, любви, на которой сходились все: поэты и красноармейцы, профессора и рабфаковцы. Его любила революция, и его любила Россия».

О нём написали сразу в сотне-другой советских газет с запада до востока: тысячи и тысячи слов прощания и нежности.

Он был бы удивлён, озадачен и тронут.

В каждую газету шли мешками отклики, отзывы, сожаления.

О нём писали в Париже, в Белграде, в Берлине, в Будапеште, в Варшаве, в Лондоне, в Праге, в Риме, в Риге, в Токио, в десятках городов по всему миру — и вовсе не только разъехавшиеся по ним русские, но и представители многих и многих народов, успевшие прочесть и полюбить его стихи, переведённые к тому моменту уже на 17 языков.

Вдруг выяснилось, что любовь в России к нему — общенародная, а известность — уже мировая.

О нём писали люди всех вероисповеданий и всех социальных слоёв.

В нью-йоркской газете «Русский голос» было опубликовано письмо калифорнийских рабочих: «По Есенину скорбит не только рабочая Россия. Скорбит весь русский рабочий люд, разбросанный по всему земному шару».

В газете «Davar», издающейся на иврите в Эрец-Исраэле, в Земле обетованной, Цви Плоткин сообщил: «Железное кольцо, которое по русской легенде передаётся из поколения в поколение, перешло из рук Блока к Сергею Есенину», — хотя никакой такой легенды у нас нет.

Что же это было? Что за «братство кольца» предвидел еврейский поэт и писатель?

В журнале «30 дней» Леонид Леонов признал:

«Крупнейший из поэтов современья…

Мужик, он был одарён природой так щедро, как она одаряет только мужика…

Грустно вспоминать теперь, что все его последние стихи стояли как бы траурными шеренгами, среди которых он неуклонно подвигался к трагической развязке.

Он предсказывал конец свой в каждой своей теме, кричал об этом в каждой строчке; нужно было иметь уши, чтобы слышать. — Мы их не имели».

Художница Валентина Ходасевич в письме Горькому констатировала: «Настроение у людей, с которыми встречаюсь, неважное. Особенно у литераторов в связи со смертью Есенина. Видалась с Ник[олаем] Тихоновым, Слонимским, Тыняновым, Каменским, Асеевым, Маяковским. Все очень раздёрганные».

Про то же отписал Горькому театральный критик Павел Марков: «Смерть Есенина была воспринята всеми как что-то личное».

Иннокентий Оксёнов: «Смерть Есенина — как чудовищный сон, кошмар, от которого нельзя проснуться. Как круги по воде, расходятся и ширятся по миру отзвуки этой страшной гибели. Последствия этой смерти больше и серьёзнее, чем можно было бы думать».

Есенин словно бы не из-под себя выбил опору — из-под всех.

Спустя несколько месяцев в советской прессе началась кампания против упадочничества и есенинщины. Об этом часто вспоминают, не делая одного крайне важного уточнения: причиной её стала прокатившаяся по стране эпидемия самоубийств поклонников Есенина — молодых комсомольских поэтов и художников.

Можем вообразить себе, как один грузин, покуривая, с характерным акцентом, почти по слогам произносит: «Есенин был хороший поэт, но так дело не пойдёт. Комсомольцам надо работать, а не вешаться!»

Кампания прошла, а Есенин — остался.

Мало ли, прости господи, умирает поэтов? Мало ли их было убито — уже после ухода Есенина?

Но не только поэзия Есенина продолжается; и смерть его, горе от этой смерти — всё длится и длится.

19 января 1926 года в «Правде» был опубликован некролог, написанный Львом Троцким днём раньше. После смерти Есенина прошло двадцать с лишним дней, и он на один день спутал дату самоубийства, назвав 27-е число.

В остальном — перед нами искренняя и проникновенная статья не чуждого литературе большевистского вождя. Чуть пафосная, как и само то время. Да и Троцкий был не без высокопарности: не только демон революции, но и мушкетёр, фантазёр.

«Он ушёл сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушёл из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, не хлопнув дверью, а тихо призакрыв её рукою, на которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом».

В октябре 1926 года на пленуме ЦК Троцкий был исключён из состава Политбюро.

В октябре 1927-го он руководил демонстрациями оппозиции в Москве и Ленинграде в честь десятилетия революции. В итоге был исключён из партии.

В январе 1928-го сослан в Алма-Ату, где развил бурную деятельность, непрестанно сообщаясь со своими сторонниками.

В феврале 1929 года Троцкий был вывезен из СССР в Турцию.

Пароход, на котором он плыл, назывался «Ильич». Ранее этот пароход носил название «Император Николай II».

В Стамбуле ему дали полторы тысячи долларов от советского правительства — «на первое время». По тем временам — деньги.