Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В 1924 году, готовя первый том собрания сочинений, Есенин перечитал написанное им и сам удивился, что он — религиозный поэт.

Пришлось в предисловии объясняться: «Отрицать я в себе этого этапа не могу так же, как и всё человечество не может смыть периоды двух тысяч лет христианской культуры…» Он предлагал воспринимать свои религиозные стихи как «сказочные» — и, конечно, лукавил.

Самое замечательное, что даже критика отлично это понимала.

И советская, и эмигрантская.

Поэт и журналист протоиерей Александр Туринцев в статье «Поэзия современной России», опубликованной в Праге в журнале «Своими путями» (№ 6–7 за 1925 год) писал: «Нет, сколько бы ни извинялся Есенин… за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“, для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведён быть не может… По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремлённость, порыв к Божеству, меняется лишь внутреннее освещение…»

На свой лад ему вторил оголтелый советский критик Георгий Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (М.: Атеист, 1926): «…религиозные настроения красной (вернее, чёрной) нитью проходят через всё его творчество. Распустившись махровым цветком в питательной среде петербургского мистицизма, они видоизменяются применительно к условиям революционного момента, загоняются внутрь, приглушаются в период бурной реакции хулиганского периода и оживают в туманной, мистической форме последнего, упадочного периода. Проделать такую эволюцию и сохраниться в условиях революционной ломки, когда очень и очень многие переоценили свои былые ценности и, в частности, религиозные, они могли только в том случае, если они были не привходящие, не наносные, а глубоко коренились во всей его психике, вскормленной древней народной религиозностью…»

Всё так: «глубоко коренились в психике» и были вскормлены «народной религиозностью».

Религиозность начального этапа есенинского творчества словно бы гласит: русские — православные от природы и в природе.

На поля смотрят, как богомольцы на икону, причащаются у ручья.

Это — не совсем пантеизм, в чём Леонид Каннегисер пытался убедить Есенина.

Это обычная, органичная, спокойная уверенность, что Бог здесь, Бог везде.

Есенинское православие почти всегда бессюжетно и созерцательно.

Православное сознание для него в то время обыденно, как дыхание.

Проникновенная, тёплая, сердечная религиозность.

Пахнущая простором, полем, дрожанием огня, хлебом.

Трудом и богомольной дорогой русского человека, наконец.

В том, что, если случится пришествие Спаса, русский человек Его опознает, Есенин нисколько не сомневался.

Вспомним стихи «Шёл Господь пытать людей в Любови…» (1914), где даже нищий, встретившийся Ему на пути, делится с ним краюхой.

Более того, Господа опознаёт и жалеет даже русская природа:

И, разглядев Его, наша природа ликует:

Если и был Есенин счастлив по-настоящему, то в те дни, когда открылся его дар, а он ещё не придумал, что с ним делать. Дар ещё не висел на слабом человеке страшным грузом, а только обещал полёт и радость.

Он знал, кому обязан даром.

Он только боялся, что не сумеет отблагодарить.

Так заявляется тема страшащей его богооставленности: «…может быть, пройду я мимо».

С какого-то момента в стихи Есенина приходит тема монашества. У инока меньше вероятность пропустить «тайный час».

В стремлении к монашеству есть много «поэтического», в какой-то степени игрового — но, безусловно, не только это.

Да, внешние есенинские ставки были на удачу, на «оригинальность»; но надо смотреть глубже — в конце концов, мы ведь знаем конец этого пути, огромность вложений и необъятность душевных растрат.

Кажется, можно вообразить себе Есенина монахом, равно как, скажем, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Гаршина, даже Льва Толстого. В этом есть какой-то важный признак русской литературы: её внутренняя сдержанность, обращённость к потустороннему, способность к преодолению человеческого, молитвенная собранность.