Сергей Сухопаров - Судьба будетлянина

Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается.

Чужеземец, помни страну, куда ты пришёл.

Кружева холопства на баранах гостеприимства».

Как пишет Н. Харджиев, «эту листовку Хлебников раздавал публике на первом вечере Маринетти в Петербурге. Здесь у Хлебникова произошла ссора с художником Н. Кульбиным, организовавшим лекцию Маринетти. […] Тогда же у него произошёл конфликт с Н. Бурлюком». Второго февраля Хлебников отправил последнему гневное письмо, заканчивавшееся словами: «С членами „Гилеи“ я отныне не имею ничего общего». Этот конфликт встревожил его соратников, и уже 5 февраля в газете «Новь» появилась подписанная всеми будетлянами декларация, в которой они утверждали, что «с итальянским футуризмом ничего общего, кроме клички, не имеют»: «В живописи Италия является страной, где плачевность положения – вне меры и сравнения с высоким напряжённым пульсом русской художественной жизни последнего пятилетия. А в поэзии наши пути, пути молодой русской литературы, продиктованы исторически обособленным строем русского языка, развивающегося вне какой-либо зависимости от галльских русл. О подражательности нашей итальянцам не может быть и речи.»

И хотя через несколько дней Кручёных, Н. Бурлюк и М. Матюшин печатно отказались от участия в составлении этой декларации (написанной Д. Бурлюком и В. Каменским), заявленное в ней полностью отражало существо возникновения и развития русского авангарда. Это понял и сам Маринетти, который, вернувшись в Италию, объявил русских будетлян «лже-футуристами, искажающими истинный смысл великой религии обновления мира при помощи футуризма». 74

Приезд Маринетти обозначил кризис, назревавший в русском поэтическом авангарде. Концом его первой фазы принято считать период до начала первой мировой войны, однако конец «Гилеи» и счастливого пребывания в ней Кручёных наступил значительно раньше – в самом начале 1914 г., а к середине 1915 г. она перестала существовать окончательно. Последним сборником «Гилеи» стал выход второго, дополненного издания «Дохлой луны».

Война оказала сильнейшее воздействие на дальнейшую судьбу новой поэзии. И здесь выяснилось, что Кручёных остался верен раз и навсегда выбранному пути – зауми. Другое дело Маяковский, изрядно к тому времени уже тяготившийся авангардом, его «весомое, грубое, зримое слово […] не могло быть подчинено принципам абстрактно-кубистических построений» (Н. Харджиев). Он растворил элементы авангардной поэтики в своей новой, политической лирике, где она приобрела другие функции. Остальные будетляне (за исключением, разумеется, Хлебникова) разместились на шкале где-то между этими двумя полюсами – абстракционистом Кручёных и трибуном Маяковским. Их безуспешные попытки продолжить «Гилею», её старые традиции не увенчались успехом.

Окончательно это стало ясно, когда во второй половине февраля 1915 г. вышел альманах «Стрелец», в котором была предпринята отчаянная попытка совместного выступления авангардистов и символистов. Ещё недавно «враждовавшие» между собой «старики» и новаторы, объединившись, не создали ничего значительного. Их союз был слишком намеренным, неорганичным, хотя будетляне и являлись продолжателям начатого, но не доведенного до завершения символистами обновления поэзии, а соседство на страницах сборника – Д. Бурлюка с А. Блоком, Кручёных с Ф. Сологубом и т. д. – выглядело как явно неудавшийся эксперимент. Критика язвила тогда, не догадываясь, что попала что называется «в точку»: «Символисты пришли в Каноссу. Литературный поединок кончился. Старое течение признало себя побеждённым. Ф. Сологуб склонил свои дряхлые колени перед Кручёных и вымаливает прощение за грехи непонимания футуризма.» (А. Ожигов в третьей книжке «Современного мира» за 1915 г.). Малоудачными получились и другие сборники с участием будетлян: «Весеннее контрагентство муз» (1915), «Московские мастера» (1916), «Четыре птицы» (1916). Как, впрочем, неудачей закончилась и попытка Маяковского организовать свою группу с ограниченным в ней участием братьев Бурлюков и Кручёных.

Своеобразным символом завершения русского «исторического» авангарда стало празднование юбилея поэтической деятельности неутомимого «отца российского футуризма», о чём лаконично сообщалось в «Хронике» альманаха «Московские мастера»: «7 ноября, по случаю исполнившегося десятилетия деятельности Давида Давидовича Бурлюка, в помещении Студии „Башня“ состоялось собрание. В. Каменский прочёл доклад „Чугунно-литейный Давид Бурлюк“, после чего учениками Студии были прочитаны стихи Д. Бурлюка».

«Стрелец» стал последним изданием, в котором члены «Гилеи» выступили вместе под одной обложкой, однако не в качестве группы единомышленников, а в рамках объединённого русского авангарда, пошедшего на временный союз со своим «врагом»-предтечей – символизмом. «Гилейское братство» быстро превращалось в едва ли не романтическую легенду, чему в большой мере способствовали и обстоятельства, разбросавшие будетлян по свету. Первая мировая война окончательно довершила путь каждого из них в искусстве, скорейшее и окончательное его определение. Это в полной мере относится и к творческой судьбе Кручёных.

Спасаясь от войны и в надежде избежать мобилизации, Кручёных бежал из России на Кавказ, где с начала 1915 г. стал служить учителем рисования в женской гимназии города Баталпашинска. Контактов с соратниками, проживавшими в обеих столицах, он не прерывал. Как пишет Р. Циглер, Кручёных «до конца 1916 г. духовно и художественно ориентировался на Петроград и Москву, где он проводил время летних отпусков и работал с О. Розановой и К. Малевичем. […] В Москве как постоянную опору и как доверенное лицо он имел кроме того А. Шемшурина, снабжавшего его на протяжении всего кавказского периода важными литературными новинками. Такой же опорой в Петрограде был Михаил Матюшин». 75 Службой в гимназии Кручёных был доволен, поскольку она давала ему возможность не только сносно существовать, но и

81 относительно активно заниматься литературной работой. В письме к литературоведу Андрею Акимовичу Шемшурину (1879–1939) от И ноября 1915 г. он сообщал по этому поводу: «Кое-что пишу. Если бы можно [было] немедленно отпечатать, – пошло бы в свет, а так через неделю я его вычеркну из списка жизни…»

Какое-то время Кручёных продолжал работать, в основном, в своей прежней традиции раннего кубо-футуризма, однако оторванность от литературно-художественной жизни Москвы и Петербурга (хотя и сильно пострадавших в результате начала первой мировой войны) и огромное влияние супрематизма Малевича дали толчок новому периоду в его творчестве, выразившемуся в тяготении к синтезу поэзии и живописи. Вопреки позднейшим утверждениям самого Кручёных о том, что ещё до начала поэтического авангарда он «заблаговременно поламал свои кисти, забросил палитру и умыл руки, чтобы с чистой душой взяться за перо и работать во славу и разрушение футуризма – прощальной литературной школы», в 1912 г. и позднее он не только не оставил насовсем живопись, но и по-новому рассматривал её в рамках своих экспериментов, и прежде всего зауми. Так, в сборниках 1913 г. – «Возропщем», «Чёрт и речетворцы» и других – Кручёных осуществил попытки шрифтовых экспериментов, которые, по замечанию Н. Харджиева, предвосхитили полиграфическое новаторство Эль-Лисицкого и других художников-конструктивистов. С этого времени Кручёных всё больше трактует букву как абстрактный или беспредметный иконический знак (Р. Циглер), как самостоятельный живописный элемент заумной поэзии. «В том, что буква – есть рисунок-живопись, всё больше убеждаюсь, – но пока это секрет для всего света», – писал он А. Шемшурину. 76