Сергей Сухопаров - Судьба будетлянина

Сдвиги в поэтическом тексте А. Шемшурин также разделил на несколько видов. Большинство из них визуально адекватны художественным. Так, футуристы применяли «простейший зрительный вид сдвига», аналогичный случаям в типографской практике. Разношрифтовые композиции, отрыв буквы от слова и перенос её на другую строку, как, например, у Маяковского:

– также виды сдвига. В стихах сдвиг от шрифтовых композиций перемещается в сторону «разрыва смысла» в «грамматическом построении фразы» (по выражению В. Брюсова).

А. Шемшурин в своей работе описал механизм и признаки того типа сдвига, который в дальнейшем разрабатывал и совершенствовал Кручёных в своих работах 1910-х и, особенно, 1920-х гг., когда он вплотную занялся разработкой теории сдвига. Вот определение А. Шемшурина: «Части отдельных слов, выйдя из родственных им классов и видов, перемешались и спутались с подобными же частями других слов». А вот позднейшая формулировка Кручёных: «Слияние нескольких лексических (орфографических) слов в одно фонетическое (звуковое) слово – назовём звуковым сдвигом» 89 Или, другими словами, сдвиг получается при слиянии последнего звука или слога одного слова с первым звуком или слогом следующего за ним. При определённых грамматических и метрических условиях. Естественно, Кручёных больше всего интересовало то, что такой звуковой сдвиг обязательно вызывал и смысловое изменение фразы.

Вперве наиболее полно Кручёных развернул эту тему в статье «Малахолия в капоте» (1918), однако в ней угол рассмотрения сдвигов в произведениях русских писателей 19 20 веков был не сугубо лингвистическим, а прежде всего – психологическим. По замечанию Р. Циглер, «важные для поэтики футуризма области до-, под- и надсознательного Кручёных рассматривал в период „41°“ используя коды психоанализа Фрейда […], теорию либидо и инстинкта». 90 Впрочем, сам Кручёных исчерпывающе объяснил тогда природу своего интереса к сдвигам. Приводя строки из стихов Тютчева –

– он пояснял: «При чтении получается совершенно недопустимая „игра слов“, звуковой сдвиг (если первая стопа ямбическая, – пауза после „ни“). А между тем этот поразительный случай (у Тютчева их сотни!) никем до сих пор не был замечен – и я впервые разобрал его в „Малахолии в капоте“ (январь 1918) в отделе анальной эротики (Фрейд). Это показывает, что писатели и читатели у нас глухие и по сей час!» 91 Эту мысль он развил чуть позднее и в «Разговоре о „Малахолии в капоте“ – диалоге с И. Терентьевым, – распространив нелепость как с поэзии на весь русский язык: „Русская азбука – эротична, даже анальна!“»

Код психоанализа Кручёных попытался применить и в статьях «Азеф-Иуда-Хлебников» и «Любовное приключение (приключель) Маяковского» в плане оральной и анальной эротики – рассмотрение звуков л и ю: «сюсюкасловие», «слюнявость», «влажность ю», « ю, лю, ли, ню, ня – любимые его буквы» (о Хлебникове), «анальное болото», «признание влажности влаги для поэта» и другие, – а также и еды. «разве [слова] „поэзия“ и „поэзы“ не напоминают нам: „поэзия – поедать“ или другой физиологический акт?» (Здесь все слова и цитаты взяты нами из статьи «Азеф-Иуда-Хлебников»).

Извечной полемике, на этот раз заочной, с «врагами»-предтечами футуристов – символистами – посвящена статья Кручёных «Язвы Аполлона» (1919). В ней нещадно критикуются «Двенадцать» А. Блока как произведение путаницы, сумбура и растерянности не только автора (А. Блока), но и «русской совести» – литературы вообще. Ф. Сологуб высмеивается в этой статье за несоответствие размера стиха

его содержанию («гимн на мотив кек-уока»), а В. Брюсов – за издание произведений Пушкина в новой, советской, орфографии, в чём Кручёных усмотрел выпад против великого поэта. По его мнению, Пушкин в новой орфографии «то же, что Венера в пенснэ и американских башмаках».

Новая футуристическая деятельность Кручёных отличалась от его участия в группе «Гилея» тем, что на Кавказе он впервые стал лидером и не только имел влияние на молодые литературные силы в лице Татьяны Толстой-Вечорки, Тициана Табидзе, Паоло Яшвили, Валериана Гаприндашвили, Юрия Марра и других, но и воспитал учеников – Игоря Терентьева и Александра Чачикова. 92 Нет никаких сомнений в том, что кавказский период был вершинным в творчестве Кручёных, о чём, впрочем, не раз утверждал и он сам. Об этом же свидетельствует и позднейшее воспоминание свидетеля и участника событий тех далёких лет Юрия Александровича Долгушина (1896 1989), в котором содержится и замечательный портрет поэта:

«Приехал он, помнится, из Петрограда. С виду это был молодой, худощавый, тонкий человек с усиками, небрежно и не слишком опрятно одетый. Брюки у него, видимо, спадали, и он то и дело их поддерживал, при этом подшмаргивал носом. В руках у него всегда была пачка книг или журналов. В общем, он производил впечатление чудака-оригинала, „не от мира сего“. Что-то было в его фигуре ассиметричное, ломанное, как бы оправдывающее его фамилию. По улице он шёл не по прямой, как обычно идут прохожие, а зигзагами, ничем не оправданными. Говорил быстро, как бы отдельными пулемётными очередями, но свободно, за словом в карман не лез. Он был деятелен, печатался в журналах, выступал на наших литературных собраниях. […] Выступления его были интересны и обнаруживали значительную литературную эрудицию. Принимали его тифлисцы как мэтра – ведь он был известен нам и раньше как один из зачинателей русского футуризма». 93

Но было бы неверно считать, что в Тифлисе Кручёных знал только успех и почитание. Там были и такие литераторы, кто не принимал ни сам футуризм, ни его яркого представителя в лице лидера российских заумников. Прежде всего это относится к группе грузинских символистов под названием «Голубые роги». Так, талантливейший поэт и прозаик Григол Робакидзе считал, что Кручёных никогда и ничего не создаст настоящего. Другой «голубороговец» – Сергей Рафалович – примечательно писал в 1919 г. в своей статье «Кручёных и двенадцать» (читай: «Кручёных и Октябрь»): «напрасно отказался Кручёных от наименования себя дьяволом […] я что-то плохо представляю себе Кручёных в роли одурачиваемого, а в облике святого он меня, конечно, только отвратил бы от всего, что стал бы проповедовать и словом, и делом. Святости в нём нет».