Ержан Есимханов - Oceanman

Я размялся, тщательно растянулся, натянул гидрокостюм, нанес на шею и затылок толстый слой защитной смазки, осмотрел основные и запасные очки, прикрепил к ногам зеленые проблесковые маячки, которые в окружающей темноте показывали мое местоположение тем, кто был в лодке, надел на руку и настроил часы. Привычная рутина подготовки к заплыву успокаивала, как, наверное, чистка оружия успокаивает солдата. Я проходил это десятки раз, и все всегда все кончалось хорошо. Я старался не думать о воде, заплыве, расстоянии. Думать обо всем этом уже не имело никакого смысла.

Наконец, мы подошли к берегу. Он нависал над нами темной глыбой. Ночь была безлунная и почти беззвездная. На лодке включили мощный прожектор, направив его на небольшой каменистый пляж. Седой наблюдатель подозвал меня к краю лодки.

— Лодки касаться нельзя, — еще раз напомнил он. — Возникнут проблемы — подними руку. Твоя команда будет свистком подавать сигналы о том, что пришло время для питания. Сейчас ты прыгнешь в воду, доплывешь до берега, и когда будешь готов — подними руку. Мы дадим сигнал сиреной, и тогда надо начинать заплыв.

Я молча кивнул. Все было и так понятно. Я еще раз обнял родных, надел очки, заорал для бодрости «Йу-ху!» и прыгнул в воду. Вода в тот момент почему-то показалась мне нереально, обжигающе… теплой.

Я доплыл до берега в дюжину гребков, вылез на берег, обдирая ступни о камни и ничего не видя перед собой, повернулся к лодке и поднял руку. Заорала сирена. Заплыв начался.

Когда меня просят рассказать о заплыве, почему-то всегда вспоминаются частности, и никогда не получается вспомнить какую-то общую картину. Видимо, четырнадцать часов непрерывного плавания тело может выдержать, а мозг — нет, и он милосердно забывает какие-то совсем уж тяжелые вещи. Остаются яркие картинки, флешбэки. Вот я смотрю на экран часов, который светится под водой. Вот въехал рукой в медузу и, содрогаясь, пытаюсь избавиться от этой склизкой гадости. Вот меня качает волной вверх-вниз, и я теряю всякое чувство ориентации в пространстве.

Я плыл слева и чуть позади лодки. На ее короткой матче горел прожектор, и ее хорошо было видно с воды. Точнее, видно было только ее. В остальном тьма была кромешная — впереди, слева, и особенно в воде. В воде не было видно ничего. Настолько ничего, что пропадало всякое чувство движения вперед, всякое ощущение, что происходит какой-то прогресс. И когда оно пропадало, я начинал особенно сильно шевелить руками и ногами, чтобы его вернуть — слишком страшно было думать о том, что ты не двигаешься. Те, кто был в лодке, видели только два зеленых маячка, прикрепленных к моим ногам. Я потом смотрел на видео, как они мигали в темноте, а иногда, когда меня закрывало волной, пропадали из виду, и думал — неужели это был я?

Волна поначалу особенно не досаждала. Холод тоже — я довольно быстро к нему привык. Сильно напрягала темнота и полное отсутствие ощущения, что ты движешься, но я понимал, что это не физические проблемы, что это страхи в моей голове, а значит — они несущественны. И я старался сразу пропускать их, не останавливать на них внимания. О чем думалось? Да ни о чем. Обрывки мыслей, воспоминаний, разговоров. Провалиться в «сон», как на Вертерзее, тоже не удавалось — слишком непривычной была обстановка вокруг.

Я плыл и все ждал первого свистка, а он все не раздавался. Мы договорились, что, пока я свежий, первое питание будет через час, потом — каждые сорок минут, потом — каждые полчаса. И я все ждал, когда этот час пройдет, и по моим внутренним часам он прошел и закончился давным-давно, а свистка все не было и не было. И я продолжал плыть. На часы слишком часто я смотреть не хотел — это сбивало гребок.

Это, наверное, банальная фраза, но для того, чтобы понять, что чувствует человек, плывущий ночью через Ла-Манш, надо побыть таким человеком. Но если я что и помню лучше всего — так это абсолютное, тотальное одиночество. Твоей единственной связью с миром, к которому ты привык и который любишь, остается только маленький огонек на маленькой лодке, плывущей где-то впереди и правее тебя. И твой самый главный страх — потерять эту лодку из виду. А такое иногда происходит, потому что заплыв идет не по прямой, и для того, чтобы немного скорректировать траекторию в правильном направлении, пилот часто брал немного правее, а когда он брал правее, я терял лодку из виду. И ты тоже берешь правее, но сделать это ты можешь только через гребок, и эти два гребка — самое длинное время в жизни, потому что в это время ты совсем один.

Мы ведь, современные люди, мало что знаем об одиночестве. Нас все время окружают люди, всегда. Мы всегда на связи, у нас есть телефоны, почта, мессенджеры, мы никогда не одни, мы пронизаны сотнями сетей и соединены сотнями нитей с самыми разными людьми. И модно сейчас от этого уставать, и желать себе отдыха, и мечтать о том, чтобы побыть одному. Так вот, я сейчас могу сказать совершенно точно — в том, чтобы по-настоящему побыть одному, ничего веселого нет, и хорошего тоже. Это очень страшно — полное одиночество перед лицом непознаваемой, безбрежной, вечной стихии. И поэтому, когда меня спрашивают, что там, на Ла-Манше, было страшнее всего, я редко говорю правду. Я упоминаю холод, медуз, волны и усталость, но если добраться до основ, до самого дна, то страшнее всего было одиночество в те моменты, когда я терял лодку из виду.

Мои родные, оставшиеся где-то там, над водой, были в одном измерении. А я был в другом. И я больше всего мечтал до них дотянуться. И поэтому не было ничего радостней, когда раздался, наконец, долгожданный свисток. Я подплыл к лодке, и мне навстречу потянулась та самая треккинговая палка с прикрепленной к ней обрезанной бутылкой. По схеме питания у меня был энергетический батончик.

К тому времени поднялась волна, прилично качало. Меня то почти прибивало к лодке, то относило в сторону. Остановиться, зафиксировать свое положение, откусить и нормально прожевать батончик было невозможно. Я снова подплыл к лодке, махнул рукой и кинул то, что осталось от батончика, в бутылку.

— Это нереально! — крикнул я. Нуржик и Гоха изменились в лице. Я удивился.

— Переходим на жидкое! — крикнул я. Нуржик махнул рукой. За борт полетела пластиковая фляжка со «Спонсером». Я сделал пару глотков, больше не хотелось. Жидкость вдруг показалась слишком густой. Я захлопнул крышку, отбросил бутылку в сторону лодки (Нуржик тут же принялся выбирать веревку, на которой она была закреплена), и снова начал грести. Заплыв продолжался.

Уже много позже, когда мы обсуждали итоги заплыва, я понял, что своим криком «Это нереально!» едва не деморализовал свою команду. Они целый час наблюдали за мной с борта, понятия не имея, что происходит, что творится у меня в голове, как я себя чувствую. И первое, что я им сказал, когда этот час прошел — «Это нереально!». Конечно, они подумали, что речь идет о заплыве в целом. Они даже представить себе не могли, что я могу сдаться так быстро — но кто мог предсказать, что происходит там, в воде?