Ержан Есимханов - Oceanman

Ускориться. На седьмом часу плавания через пролив. Замечательная, конечно, была рекомендация. Только вот как ее выполнять? Сил на ускорение уже не было. Были силы на спокойную, размеренную работу без рывков. И я продолжал делать то же самое, что делал до этого — гребок за гребком, вдох за вдохом, старался работать с волной, чтобы она помогала, а не лишала сил, и не обращать особенного внимания на медуз, которые все так же не обделяли меня своим вниманием.

В какой-то момент под гидрокостюмом началось дикое жжение. Видимо, щупальце или другая часть одной из маленьких белых медуз каким-то образом попали вместе с водой к телу. Левая сторона, в области сердца, горела как обожженная. Потом, уже на берегу, когда я снял гидрокостюм, вся левая сторона тела была в каких-то красных пятнах, которые не сразу прошли. Но странным образом эта боль помогла мне встряхнуться, и привела мысли в порядок. Вдобавок, организм перестроился, и к началу восьмого часа заплыва тошнота стала проходить.

Тогда же я стал замечать некоторые странности со временем. Я иногда бросал взгляд на часы, чтобы понять, сколько времени мы уже проплыли. Секундомер выключился где-то часу на шестом, но я знал, что мы стартовали около двенадцати ночи, и поэтому было легко понять, сколько часов мы плывем, и сколько времени проходит между остановками. Мы уже перешли на питание раз в полчаса — организм после семи часов заплыва требовал энергии, и молниеносно сжигал все, что в него попадало. Дотянуть от одного получасового отрезка до другого — вот была главная задача.

Но проходило полчаса, потом сорок минут, потом сорок пять — а свистка все не было. И так было раз за разом. Я начал злиться на команду — неужели нельзя было обеспечить своевременное питание, мне ведь здесь тяжело, а они сидят себе спокойно на лодке, и даже не могут вовремя все сделать! Эта злость была глупой, беспричинной, иррациональной — но я уже очень сильно устал, и плыть, и бороться, и преодолевать боль в мышцах, которая скапливалась постепенно, а скопившись, не отпускала, и мне было не до логики. Бесполезно было злиться на море — и я злился на команду, которая, как мне казалось, не поддерживала меня так, как мне надо.

И только потом, уже после заплыва, Нуржик рассказал мне, как нарочно придерживал время по совету Лэнса. Как не давал мне останавливаться, чтобы меня меньше сносило течением. Как молча терпел мои упреки, но раз за разом продолжал делать то же самое.

Моя команда была совершенно героической. Ни разу не было такого, чтобы я, посмотрев на лодку, не увидел глаза или Нуржика, или Гаухар. Зрительный контакт со мной был всегда. Он помогал мне почувствовать, что я не один. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них не то, чтобы исчез из виду, а хотя бы присел ненадолго. Все эти бесконечные четырнадцать с половиной часов они наблюдали за мной, помогали, подбадривали. Страдающие от холода и качки, обожженные солнцем до ожогов, они ни на секунду не думали о себе — только обо мне.

Течение становилось проблемой. Я физически чувствовал, как меня сносит в сторону лодки. Когда я останавливался для того, чтобы принять очередную порцию пищи, и мне сбрасывали вниз бутылку на длинной веревке, меня тащило назад, как на эскалаторе. За то время, которое требовалось мне, чтобы выпить двести-триста грамм содержимого бутылки, то есть буквально секунд за двадцать, веревка разматывалась вся, а в ней было ровно сто метров! Это ощущение потери расстояния обессиливало. Я чувствовал, что стою на месте. Обеспокоенный седой наблюдатель то и дело выходил на палубу, о чем-то беседуя с Нуржиком и Гохой. Они не передавали мне результаты этих бесед, но было и так понятно, в чем дело.

Нас сносило. Мы топтались на месте. Прогноз, который озвучил до заплыва Лэнс, был совершенно правильным. Условия для заплыва действительно были очень плохие. То преимущество, которое я набрал за ночь на относительно спокойной воде, полностью сошло на нет. Я плыл уже больше восьми часов, смертельно устал, а мы все еще топтались почти на середине пролива.

На сертификате, который мне выдали после заплыва, есть траектория моего заплыва, зафиксированная GPS. Пять часов я шел почти по прямой, и если бы погода сохранилась, то часов через десять после начала заплыва я выплыл бы аккурат к пляжу Wissant, ближайшей точке на французском берегу. Но мы проскочили Wissant, проскочили французский мыс Кап-гри-не, и ушли в сторону Атлантического океана. Я проигрывал борьбу с течением. Меня сносило в сторону.

С какого-то момента стал хорошо виден французский берег. До него, по ощущениям, была всего пара километров. Но и английский берег был виден так же хорошо, и до него, по ощущениям, было примерно столько же. Большую часть заплыва я видел оба берега одновременно. Французский не приближался, английский — не отдалялся. Это выматывало. Было полное ощущение того, что мы стоим на месте. Плечи болели, руки уже поднимались с трудом. Я гнал из головы все мысли об усталости, о боли, о расстоянии, которое предстоит пройти, вообще все мысли, кроме одной — гребок, гребок, еще гребок, вдох. И так до бесконечности.

В какой-то момент совершенно исчезло чувство времени. Не было разницы, плыву я седьмой час ли десятый. Были только получасовые отрывки, и нужно было дотянуть от одного до другого. Я уже не понимал, какое время дня сейчас. Усталость не то, чтобы накапливалась — она просто прочно поселилась в моем теле, и ощущение было такое, что она была всегда.

Когда люди слышат про Ла-Манш, они хотят услышать историю про волю. Про то, как человек терпел неимоверные страдания, проходил через какие-то нереальные трудности, но, в конце концов, волевым усилием собрал и преодолел их и себя. Те, кто думает так, не понимают, что такое Ла-Манш. Это история не про волю, не про преодоление. Воля и преодоление остаются там, на первых часах заплыва. Когда ты плывешь восемь, десять, двенадцать часов подряд, никакой воли уже не существует. И это совершенно невозможно объяснить, сколько я ни пытался потом это сделать. Наверное, остановись я тогда, и никакая сила не сдвинула бы меня дальше. Но я не останавливался, потому что такой возможности просто не существовало. Если бы мне крикнули с лодки «Остановись или умрешь!» — я бы просто не понял, о чем это. Это была бы фраза на незнакомом языке, не имеющая ни малейшего смысла.

Я слышал от знакомых марафонцев поговорку о том, что, если ты пробежал марафон, ты поговорил с собой, а вот если пробежал ультрамарафон в 80—100 километров — ты поговорил с Богом. Я далек от любой религии, но это очень похоже на те чувства, которые я испытывал в проливе. Я не понимаю, на чем я тогда двигался. Но понимаю, что не двигаться не мог.

Помню, что мыслей почти не было. Голова была пустой, как колокол. Думать было не о чем. Все, что можно было передумать, я вспомнил и передумал в предыдущие часы. Мозг не хотел тратить энергию на мысли. Энергия нужна была для одного — гребок, гребок, еще гребок, вдох.