Ержан Есимханов - Oceanman

Сдаваться я не собирался. К темноте я начал привыкать, к одиночеству тоже. Я начинал втягиваться в заплыв.

Постепенно поднималась волна. Она не особенно мешала плыть, но прилично раскачивала. Сначала это было почти приятно. Но потом, с учетом того, что я ничего не видел вокруг, стало возникать ощущение полной потери ориентации. Когда живешь с чувством понимания того, где в окружающем тебя пространстве верх, а где низ, это настолько привычное чувство, что на него не обращаешь внимания. Но когда ты вдруг совершенно перестаешь это понимать, ощущать свое тело в пространстве, это странно и неприятно. Это вызывает панические мысли — хочется остановиться, повертеть головой, понять, где ты находишься. Я гнал от себя эти мысли как мог — ничего хорошего из паники ночью на открытой воде получиться не могло.

Потом пришли медузы.

На Ла-Манше два вида медуз, ты это хорошо видишь, когда плывешь через пролив. Одни — большие, коричневые, крайне отвратительные на ощупь, размером с половину человеческого тела, напоминающие гигантскую губку или чайный гриб. К ним очень неприятно прикасаться, но они безвредны. Другие — небольшие, белые, с тонкими полупрозрачными щупальцами. Прикосновения к ним почти не чувствуешь, но спустя пару мгновений то место, которым ты их коснулся, начинает немилосердно жечь. Ощущение такое, будто тебя ударили крапивой. Продолжается жжение минут десять, потом прекращается — как раз к тому моменту, когда ты сталкиваешься со следующей медузой. И все начинается снова.

Медузы на Ла-Манше плавают полями — сто-двести метров плотного скопления, когда ты встречаешь их на каждом гребке, потом метров триста относительно чистой воды, и новое поле. Их почти нет у самого побережья Англии, и почти нет у самого побережья Франции. Я читал, что когда-то, еще лет пятьдесят назад, медуз на Ла-Манше не было вообще. Они появились тогда, когда между Англией и Францией начали каждый день курсировать огромные пассажирские лайнеры, и питаются они отходами, которые эти лайнеры оставляют. Поэтому они и обитают полями, там, где ходят эти корабли.

На медуз иногда натыкаешься руками, но почему-то чаще — лицом. В полной темноте, когда ты не видишь решительно ничего, воткнуться лицом в губчатую мягкую массу — отвратительно, иного слова не подберешь. Ты сразу начинаешь бить руками по воде в попытке избавиться от этой гадости, уплыть от нее как можно быстрее, но это приводит только к тому, что ты очень скоро сталкиваешься со следующей. И опять почему-то не рукой, а лицом. Закон подлости. Или закон Ла-Манша, как посмотреть.

И ты плывешь в сплошной, кромешной тьме, стараясь не потерять огонек на твоем маленьком кораблике, тебя качает волной из стороны в сторону, ты не видишь решительно ничего, и то и дело натыкаешься на медуз. Все тело жжет, тебе холодно, и очень хочется остановиться, и понять, что вообще происходит — но останавливаться нельзя ни в коем случае.

Никогда, ни одного рассвета в своей жизни я не ждал с таким нетерпением, как того рассвета на Ла-Манше. Казалось, что с приходом солнца все изменится, жизнь наладится, а заплыв неожиданно и успешно закончится. А рассвет все не настает, и не настает. Мы ждали, что он наступит около пяти утра, и до рассвета я плыл долгие пять часов. И когда на горизонте где-то слева вдруг показался все-таки оранжевый косматый край солнца, я обрадовался так, будто заплыв уже позади.

На очередной остановке для питания я впервые оглянулся назад. Выходящее солнце осветило волны, которые ночью были черными, а утром стали свинцовыми. Английский берег — знаменитые белые скалы Дувра — был совсем рядом, буквально рукой подать. Ощущение было такое, будто я и не плыл всю ночь.

Настроение, однако, мне тут же поднял брат, спуская на веревке очередную порцию питательного коктейля.

— Они говорят, ты очень хорошо идешь. Прошел почти половину дистанции. Если будешь плыть в таком же темпе, часов десять уйдет на все.

Мне захотелось победно закричать от радости. Половина дистанции позади! Это уже значило, что я тут не случайно. Я вышел на Ла-Манш, и прошел уже половину дистанции, и я еще свеж и полон сил!

Я расслабился. И совершенно напрасно.

С рассветом поднялась волна, о которой нас предупреждала команда еще до заплыва. Задул северо-западный ветер. Сам ветер я почти не чувствовал, но волна была ощутимая. Она сильно сносила в сторону, била спереди и слева. Весь пролив, куда ни кинь взгляд, был покрыт рядами волн с белыми гребешками пены на них. Наверное, это было очень красиво — но в тот момент мне было не до красот.

Еще с рассветом пришла тошнота, в точности по расписанию. Я читал, что почти каждый человек, плывущий через Ла-Манш, между пятым и седьмым часом начинает испытывать приступы тошноты. Организм перестраивается, начинает перерабатывать жиры. В голове пять с половиной часов плавания из-за своего однообразия могут сложиться в некое единое впечатление, и ты перестанешь чувствовать время. Для тела пять с половиной часов плавания — это большая нагрузка, с которой надо справляться.

Одним словом, меня тошнило. Волна, которая раскачивала и мотала из стороны в сторону, самочувствие тоже не улучшала. Она выматывала, вытягивала из организма все силы. Я начал понимать, что устал. Любые тренировки, даже в самом проливе, были куда проще, чем то, с чем пришлось столкнуться на заплыве.

Я так ждал рассвета, но с рассветом все стало намного хуже. Если раньше главным врагом была темнота, то теперь на смену ей пришли тошнота и волна. Ла-Манш полностью оправдывал свою суровую репутацию. Он ни на минуту не давал расслабиться, все время испытывая меня и мое стремление переплыть пролив на прочность. Но мыслей о том, чтобы сняться, не было. За весь заплыв я не могу вспомнить ни единого раза, когда бы мне захотелось поднять руку и выбраться на лодку. Каждая из проблем — темнота, медузы, волны, тошнота, усталость и боль — воспринимались как некая данность, не имевшая никакого отношения к главной цели. С ними просто нужно было смириться, они были неизбежны.

Во время следующей остановки я попытался съесть четверть банана. Не успел я сделать после остановки и десяти гребков, как меня стошнило буквально на ходу. В итоге съеденный в самом начале маленький кусочек энергетического батончика стал единственным куском твердой пищи за четырнадцать с лишним часов плавания. Густой и сладкий «Спонсер» тоже заходил с трудом, и я перешел на относительно легкий 32GI. На нем я и дошел до конца заплыва.

— Тебя сносит, — сообщила мне команда во время остановки. — Уносит в сторону, ты теряешь расстояние, которое прошел за ночь. Они просят ускориться. Надо плыть быстрее течения, иначе получится, что мы стоим почти на месте.