Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

«Урала» нет, есть груда кирпичей, обнесенная фанерным забором.

«Не грусти, – приказала я себе, – всё еще образуется, и когда-нибудь вырастет поблизости горделивый " Ритц-Карлтон" или " Мариотт"». Как в воду глядела: «Мариотт» вознесся на углу Тверской и Старопименовского переулка, бывшей улицы Медведева.

Но, конечно, апофеоз американизации – «Макдоналдс», открытый на Пушкинской площади. В порыве журналистского любопытства я подошла к милиционеру, регулирующему порядок в гигантской очереди:

– Скажите, пожалуйста, вы сами ели в этом ресторане?

– Три раза.

– Ну и как?

– Потрясно! Главная еда у них – плоские котлеты в булочке и жареная картошка, по-ихнему – «френч фрайз». Советую попробовать – не пожалеете.

– Но эта очередь…

– Ничего страшного, тут стоять-то не больше часа.

В моей будущей американской статье предполагалось описание продовольственной ситуации в России. Для ее изучения я посетила рядовой продуктовый магазин, супермаркет американского образца и Рижский рынок.

До нашего отъезда в эмиграцию в 1975 году особенного разнообразия в магазинах не наблюдалось, но обычно удавалось достать и курицу, и мясо, а с творогом, кефиром и сметаной и вовсе проблем не помню. Но в 1990-м пустые магазины для рядовых москвичей повергли меня в глубокое уныние. Впрочем, в супермаркете американского образца кое-что глаз порадовало. Например, молоко в яркой упаковке. Пестрели пакетики сухих супов, манная крупа, горох, мороженые тефтели, куски жирной свинины, синие гуси по цене десять рублей за килограмм.

Другое дело Рижский рынок! Вот это изобилие. Яблоки, груши, сливы, всевозможные кавказские соленья. Я купила несколько душистых связок сухих грибов, в которые хотелось зарыться лицом и плакать, вспоминая деревню Пленишник Череповецкого района Вологодской области, куда мы ездили в отпуск к нашей няне.

Я принесла грибы в машину. Юра, оторвавшись от «Аргументов и фактов», подозрительно их оглядел.

– На радиоактивность проверили?

– ???

– После Чернобыля на рынках открыты лаборатории для проверки растущей жратвы. Вы хоть спросили, откуда грибы-то? Хотя зачем – все равно соврут.

– В голову не пришло.

Я побежала в лабораторию. На ее двери висел амбарный замок.

В Нью-Йорке, в аэропорту, как только вы снимаете с ленты свой багаж, таможенники выпускают из клеток невзрачных собачек. Они обнюхивают чемоданы и, если вы привезли что-нибудь «этакое», окружают вас тесным кольцом, заливисто лая. Вероятно, дивный запах сухих грибов с Рижского рынка озадачил песиков. Они сгрудились вокруг моего чемодана, но не лаяли, а, упершись задами в пол, смотрели на меня с выражением печального недоумения и растерянно пожимали лохматыми плечиками.

– Везете мясо? Свежие овощи? – спросил таможенник.

– Какие овощи? Я прилетела из Советского Союза.

– А почему собаки вами заинтересовались?

– Вы у них спросите. – От страха расстаться с грибами я обнаглела. – Они же лаять должны, а не лают, наверно, я им просто понравилась.

– О’кей! Welcome home! – сказал таможенник, проявляя несвойственное американцам равнодушие.

Угощая семью божественным грибным супом, я рассказала о смущенных таможенных собачках. Зять Миша, врач-кардиолог, насторожился и, услышав, что грибы не проверены на радиоактивность, решительно отодвинул от себя тарелку. И дочери моей, и внукам есть не позволил. А мы с друзьями целый год наслаждались грибными блюдами. И живы и здоровы до сих пор.

Вернувшись домой в Бостон, я засела за статью, которая получилась восторженной и поверхностной, что и требовалось для читателей журнала «Traveler», призванного завлекать туристов. Она была принята и напечатана, а я получила хороший гонорар и новое задание.

Месяц спустя я оказалась в Нью-Йорке и первым делом отправилась в «Астрологию» навестить Джину. Я считала, что она должна «отработать» чек, который я в панике послала ей из аэропорта Кеннеди перед вылетом в Москву.

Что я теперь хотела от нее? Чтобы она навсегда избавила меня от писательского блока? Предсказала счастливое будущее? Или, наоборот, предупредила о грядущих бедах? Сама не знаю.

Астрологическая лавка была заперта, чугунная решетка спущена, дрожащая неоновая вывеска погашена. И в следующий мой приезд я опять наткнулась на запертую дверь. С тех пор, приезжая в Нью-Йорк, я под видом «все равно, где гулять» оказывалась около проклятой гадальни. Двери и окна «Астрологии» были заколочены и закрыты листами фанеры. Но весной 2013 года я увидела другую картину: сияющие окна, а между ними – резная нарядная дверь. Из подвальной глубины раздавался томительный голос Лучано Паваротти. Итальянское меню, еда, вполне приемлемая по вкусу и доступная по цене. И никакого намека на колдовство.

Несколько дней спустя я отправилась из Москвы в Питер. Глубокий вечер, черное небо, крупные, «оперные» хлопья снега, мокрый асфальт платформы, темно-красные блестящие от влаги вагоны «Красной стрелы». Ее вид вызвал в моей душе такой приступ ностальгии, что хоть плач. Окна вагонов приветливо светились, посадка уже началась. Я внесла чемодан в купе и снова вышла на пустую платформу. Где народ? Может, рано приехала? Я прохаживалась вдоль состава, а перед мысленным взором – простите за клише – мелькали веселые и беспечные лица моих друзей. Мы часто гурьбой друг друга провожали. В ушах звучали голоса, многие из которых я никогда больше не услышу. Пустынная платформа, одинокие пассажиры, ни одного знакомого лица. Как будто на другой планете. Или на нашей, двести лет спустя.

Постель в купе приготовлена. Белые хрустящие простыни, одеяла щегольски сложены в «конверты». Обжигающий чай в стаканах с подстаканниками, кубики сахара в голубых обертках. Во всем вагоне занято только три купе.

– Заприте дверь, и никому, кроме меня, не открывайте, – сказала проводница. – Я буду стучать три раза.

После этого предупреждения я всю ночь не сомкнула глаз.

«Красная стрела» подкатила к платформе Московского вокзала секунда в секунду без пяти восемь утра. Встретил меня друг юности, Миша Петров. Мы познакомились в десятом классе, но уже за два года до знакомства я заочно его ненавидела. Миша был сыном маминой приятельницы, и мне вечно тыкали его в нос как пример для подражания. Отличник, идет на золотую медаль, первый разряд по плаванью, второй по гимнастике, победитель математической олимпиады. В институте он начал писать рассказы и даже несколько опубликовал. Не где-нибудь, в «Огоньке». Почему-то при знакомстве, из юношеского выпендрежа, мы решили обращаться друг к другу на «вы». И остались на «вы» на всю жизнь. Романа у нас никогда не было, но долгие годы нас связывали эпистолярные отношения. Мы как бы прожили параллельные жизни. В реальной – я вышла замуж, родила дочь. Он тоже был женат, и неоднократно. Но в другой, воображаемой жизни мы придумали себе роли и разыгрывали только нам известный сценарий, навеянный, разумеется, рассказами Хемингуэя, нашего божества тех лет. Майк – знаменитый автогонщик, кумир молодежи, попавший в чудовищную аварию. Остался жив, но заметно хромал, о спорте пришлось забыть. Расстался с Нью-Йорком, где вырос и прославился, и поселился в рыбацкой деревушке, в норвежских фиордах. Запил. Любимая женщина, то есть я, предпочла ему бродвейского продюсера и вела шальную нью-йоркскую жизнь. Впрочем, не будучи абсолютной бездарностью, написала пьесу «Прости меня, Мэгги», которую этот продюсер поставил на Бродвее. Переписка бывших «любовников» – отставного автогонщика и драматургессы в зените славы – и составляла канву наших параллельных жизней. Мишины письма сорокалетней давности хранятся у меня в Бостоне, и – кто знает – возможно, когда-нибудь я действительно раскачаюсь написать пьесу «Прости меня, Мэгги».