Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

– Добрый день. У нас к вам большая просьба. Разрешите походить по вашему зданию.

– Вы к кому?

– Ни к кому. Просто посмотреть дом.

– Это еще зачем?

– Видите ли, эта дама здесь родилась и прожила двенадцать лет.

– В какой комнате жила ваша семья? – подозрительно спросила охранница.

– Как вам сказать… В общем, во всех, – смутилась Елена Владимировна.

– Во дает, – хмыкнула тетка.

Я протянула ей пять рублей.

– Ладно, идите, только недолго. Кто спросит, скажите, в комнату 28, к Ерофеевой. А Ерофеева-то в отпуске с сегодняшнего дня, – хихикнула она. – Пока до ее кабинета доберетесь, весь особняк и осмотрите.

По невероятному совпадению, комната Ерофеевой – номер 28 – оказалась детской Елены Владимировны.

…Мы с Мишей катим вдоль Александровского сада. Сколько дней, месяцев и лет выгуливала я в нем свою дочь Катю.

– Помните, – говорит Миша, – как однажды зимой мы кружили с Катькой в коляске по аллеям. Мороз был жуткий, аллеи скользкие, песком не посыпаны. Вы рассказывали, что вас, кормящую мать, выпихивают в командировки к черту на рога на бурение скважин. А я жаловался, что меня не выпускают ни на один симпозиум ни в одну капстрану, и результаты моих работ докладывают партийные упыри.

Гороховая улица. Мы тормозим у Фонтанки. В этом доме жил Миша Барышников. В те времена дом был светло-желтого, типично петербургского цвета. Сейчас он ободран почище моего. Зато над подъездом – вывеска, золотые буквы на черном фоне: «Ремонт домов и квартир».

Как я уже рассказывала, впервые я увидела Мишу Барышникова на выпускном спектакле Хореографического училища в 1967 году. Если память меня не подводит, Миша танцевал Базиля в «Дон Кихоте», и казалось, что сила земного притяжения над ним не властна. Я также видела его в балете «Сотворение мира». Его Адам, полумужчина-полуребенок, трогательный, наивный, проказливый, потряс и балетных критиков, и публику. Потом была «Жизель». Боже! Каким Миша был принцем!

Первый год после приезда в Штаты мы жили в Нью-Йорке, и Миша очень скрашивал нашу жизнь, снабжая нас контрамарками и пропусками в Метрополитен-оперу на спектакли и репетиции. Покупать билеты в МЕТ нам было абсолютно не по карману. Вспоминаю забавный эпизод на одной из репетиций «Дон Кихота». Почти пустой театр, только несколько Мишиных приятелей, не занятых в спектакле артистов и сотрудников. Репетиция идет с оркестром, Миша отрабатывает свой сольный номер. Он в рабочей одежде: взмокшая от пота майка, на ногах толстые шерстяные носки до колен (гамаши?), через шею перекинуто полотенце.

Как сказала бы моя нянька, «взъерошенный, мокрые волосья дыбом, ну, чистый воробей».

Миша недоволен и просит дирижера проиграть эту сцену, кажется, в четвертый раз.

– Миишя, – говорит дирижер, – уже час дня, давайте сделаем перерыв, у нас профсоюз, мы уходим на ланч.

– Какой, к черту, ланч! – кричит Миша. – Будете играть столько, сколько мне надо!

Дирижер обращается к оркестру:

– Folks! Давайте еще раз сыграем ему. Это только десять минут. А если играть чуть быстрее, то семь.

Он взмахнул своей палочкой, раздалась музыка, и Миша вылетел из-за кулис как ветер, с немыслимыми своими батманами.

Было страшно, что его сердце не выдержит этой скорости и он замертво упадет на сцене. Но, слава Богу, обошлось…

Как-то Миша пришел к нам на обед. В гостях были еще Эля и Дина, мамины приятельницы юности еще с первой волны эмиграции. Обе врачихи. Они Мишу никогда не видели и ничего о нем не знали.

– А вы, молодой человек, чем занимаетесь в жизни? – спросила Эля, близоруко щурясь.

– Да так… танцую…

– И на это можно жить? – удивились дамы.

Вспоминаю одно интервью Иосифа Бродского, где он пытался объяснять, что важно для Барышникова в балете. Мише, оказывается, недостаточно просто танцевать, ему нужно иметь сюжет, то есть «рассказать историю». Бродский, посоветовал Мише, по его словам, танцевать моцартовский «Bassoon Concerto». Миша спросил: «А что же я буду там танцевать?» На что Иосиф Бродский, будучи «знатоком балета и видным хореографом», ответил: «Просто танцуй под музыку и всё». Это звучало, как если бы Барышников учил Бродского писать стихи. Что-нибудь вроде «просто вставь в машинку чистый лист бумаги и печатай».

А вот и Пять углов. Здесь разыгрывались спектакли моего детства, отрочества и юности. Я родилась и прожила первые двадцать лет неподалеку, на улице Достоевского. Мои друзья жили на Загородном, на Разъезжей, на Большой Московской. Романтические интересы сосредоточились на Чернышевом переулке и улице Рубинштейна. Остановимся у Пяти углов и, как писал Набоков:

Улица Рубинштейна, № 23. Если поставить на туза воображенье, то можно увидеть, как из ворот появляется Сережа Довлатов в коричневом пальто нараспашку, с белой лжегорностаевой подкладкой и в шлепанцах на босу ногу. В зубах у него смертоносная сигарета «Прима». Рядом семенит фокстерьер Глаша, по меткому Сережиному определению, «березовая чурочка». Когда Сережа спешит, он несет Глашу подмышкой. Ему 26 лет, он худ, небрит и ослепителен.

– Я звонил вам вчера двести раз, – говорит он вместо приветствия, – но слышал чужие голоса и вешал трубку.

Его бархатный баритон приводит в состояние транса женскую половину планеты в возрастном диапазоне от девяти до девяноста девяти лет.

– Что-нибудь случилось?

– Я написал рассказ, а прочесть его некому. Мать меня презирает, жена уже три дня не здоровается. Обе правы: в пьяном виде я выбросил в окно пишущую машинку…

Пройдя еще один квартал по той же стороне улицы Рубинштейна, можно повстречаться с выходящим из подъезда Женей Рейном с двумя авоськами пустых бутылок. Он спешит освободиться от бутылочного бремени после поэтического вечера, имевшего место накануне в Жениной квартире. А навстречу ему – Яша Гордин, «стойкий оловянный солдатик» с военной выправкой. Он направляется навещать своего брата Мишу, живущего в одной квартире с Рейном. Яша забирает одну из жениных авосек, и они, обсуждая по дороге вчерашних гостей, шагают в прием стеклотары. Вчера читали стихи и Женя, и Яша, и Бродский, и Найман. Из Москвы приехала Наташа Горбаневская. Комната набита до отказа, лица плавают в сигаретном дыму. Художник Миша Беломлинский, притулившись у шкафа, рисует шаржи. Я их прекрасно вижу, потому что кто-то посадил меня на шкаф. Мне не нравится, что Беломлинский нарисовал моему Вите нос уточкой и на самый его кончик водрузил очки. В знак протеста я лью вино за воротник его белой рубашки.

– Лей белое вино, мерзавка, а не красное, – кричит Мишина жена Вика, – красное не отстирывается!