Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Я несусь на третий этаж и влетаю в комнату 317. Она полна народу. Все курят, над головами плывет синий дым. Навстречу встает молодая женщина в темном костюме.

– Вы что, не видите, что у нас совещание?

Раздраженный голос, неприветливое лицо. Но очень красивое. Прямой короткий нос, чувственный рот, глаза, как васильки, волнистые волосы цвета спелой ржи. Мое восхищение не проходит незамеченным.

– Наталья Петровна Василевская?

– Да.

– Моя фамилия Штерн, извините за нецивилизованное вторжение.

– Ничего страшного.

Голос смягчается, мы обмениваемся рукопожатиями. Я протягиваю Наталье Петровне свою визитную карточку, телефон «Астории» и подготовленный в Бостоне список вопросов к Собчаку.

– Я вечером увижусь с Анатолием Александровичем, передам ему ваши вопросы и попробую договориться об интервью. А сейчас… извините.

Она снова протягивает мне руку, и мы прощаемся.

Вечером у меня стихийно организовалась вечеринка. Собралось человек двенадцать друзей и приятелей с доисторических времен. Мы были оторваны друг от друга много лет, и за эти годы прожили разные жизни. Я за океаном сотни раз задавала себе вопрос, правильно ли поступила, уехав. Многие из моих друзей столько же раз спрашивали себя, правильно ли сделали, что остались.

В первый мой приезд, в 1990 году, мне казалось, что я-то знаю и понимаю все их проблемы, – они были бы и моими, останься я в России. А наши эмигрантские тревоги и трудности моим друзьям были или неизвестны, или непонятны, или не казались трудностями. А главное – были им неинтересны. Мне почти не задавали вопросов «о жизни», только «о семье». Может, не верили в откровенность ответов? Поэтому в мой первый приезд наши разговоры не были свободны от недомолвок. И душевных царапин и ссадин избежать не удалось.

Но за два последних года некоторые из друзей побывали в Америке и увидели, как и чем живем мы. Мы честно и трезво попытались оценить как преимущества, так и издержки принятых решений. Затянулись шрамы, мы примирились с последствиями выбранных путей и судеб и проявили друг к другу терпимость. Разумеется, всех нас изменило время. Но как достаточно бывает мгновения, чтобы глаза после яркого света привыкли к темноте, так и нам понадобилось несколько минут, чтобы узнать друг в друге нас прежних. Словно по мановению волшебной палочки, потемнела в волосах седина, исчезли морщины, втянулись животы, под очками ярче заблестели глаза. Фанаберия и комплексы были изъяты из обращения, из погребов памяти возникли забытые шутки, нам одним понятные «кодовые» выражения и слова.

За годы жизни в Америке я подружилась со многими соотечественниками, интересными и достойными людьми. Но ни с кем из них не удалось достичь той степени близости и доверительности, которые так легко и естественно утвердились с друзьями юности после теперь уже семнадцатилетнего перерыва.

Боря Шварцман и Софа Финтушал, бывшие соседи по переулку Пирогова, зашли за мной в «Асторию», и мы отправились на Марсово поле к Гординым. Мой старинный друг Яков Аркадьевич Гордин, в прошлом опальный литератор – поэт, прозаик, драматург, – стал главным редактором журнала «Звезда», автором многих замечательных книг, человеком почтенным и влиятельным. Боря Шварцман, по-моему, лучший в Петербурге фотограф-портретист. На весь мир прославились его портреты Ахматовой и Бродского. Боря согласился оставить на неделю свои дела и сопровождать меня с аппаратурой на встречи с петербургским мэром.

Прошло два дня. Я так боялась прозевать звонок от Василевской о времени интервью, что решила вообще не выходить из номера. Но телефон зловеще молчал. На третий день утром я все же навестила больную подругу и вернулась в гостиницу около полудня.

Проходя по вестибюлю к лифту, я услышала за спиной голос дежурной из регистрации: «Женщина! Вам записку оставили».

Мне вручили клочок бумаги, на котором было нацарапано: «В 14.30 в Мариинском дворце интервью с Собчаком. В 14.15 Василевская будет ждать на 1 этаже». Записка была без числа.

– Когда принесли записку?

– Со вчерашнего дня в вашем ящичке лежит.

– Почему мне раньше не позвонили?

– Я вчера не работала. – Дежурная пожала плечами.

– А когда интервью?

Новое пожатие плеч.

Я позвонила Боре Шварцману.

– Борис, какое счастье, что ты дома.

– Что случилось?

– Будь с полной амуницией у Мариинского дворца в два часа. Кажется, будем интервьюировать Собчака.

– Что значит «кажется»?

В два часа мы были в вестибюле Мариинского дворца. Василевская появилась около трех. По ее лицу было ясно, что нас ждет сюрприз.

– Извините, но всё отменяется. Неожиданно вклинился оргкомитет по Играм доброй воли.

– А когда же наше интервью?

– Понятия не имею. Знаете что? Дайте-ка мне магнитофон. Ваши вопросы я уже Анатолию Александровичу передала. В свободную минуту он наговорит ответы.

– Спасибо большое, но надеюсь, это не отменяет нашу встречу. Я должна встретиться с ним. Борис должен снимать его.

– Я постараюсь это устроить, но от меня далеко не всё зависит.

– Наталья Петровна, а Собчак умеет обращаться с магнитофоном?

– Умеет конечно. Но вы покажите мне на всякий случай.

Она взяла магнитофон, две кассеты и упорхнула вглубь колонн и зеркал.

– Интервью он запорет, – флегматично сказал Боря. – Пленку вверх ногами вставит или не на те кнопки нажмет.

Как в воду глядел. Впоследствии Собчак сказал, что полвыходного отвечал на мои вопросы. И магнитофон-то он включил, и кассету-то вставил, но забыл нажать на красную кнопку «запись». В результате мне была вручена пустая пленка. На самом деле, ответы на эти вопросы меня не слишком интересовали. Его отношение к распаду Союза, к шоковой терапии, к Горбачеву, Ельцину, к взаимоотношениям бывших союзных республик, к созданию свободной экономической зоны в Петербурге и прочим проблемам было мне известно и из его многочисленных опубликованных интервью, и из его книжки. Но не задать этих вопросов было бы неприлично.

На следующий день у меня в номере раздался телефонный звонок.

– Людмила, говорит Василевская, наконец-то мне удалось поймать Анатолия Александровича. Интервью сегодня в шесть вечера. Пропуск для вас и вашего фотографа будет внизу. Только, пожалуйста, не опаздывайте.

– Наталья Петровна, дай вам Бог здоровья. Не знаю прямо, как вас благодарить.

– Ну что вы, это моя работа.

Похоже, что в Василевской проснулась профессиональная гордость пресс-секретаря.

И тут меня обуяла тревога. Как подступиться к Собчаку? О чем же я, эмигрантка, буду разговаривать с мэром? Впрочем, ведь долгие годы наша жизнь протекала в одном и том же городе, в одном и том же Ленинградском университете. У нас был один отдел кадров во главе с жабообразным тов. Катькало, одна поликлиника, один местком. Мы наверняка шагали в одной колонне на демонстрациях и толкались в одних и тех же буфетах за бананами и сайрой. Собчак – мой ровесник. Теперь это поколение называют шестидесятниками. Мы читали те же книжки, ходили на те же выставки, бывали на тех же концертах и спектаклях. Я надеюсь, мы найдем общий язык.