Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Они: А какие шансы у коров, быков, свиней и овец, миллионы которых ежедневно забивают на бойнях?

Мы: Есть разница – убивать для поддержания жизни или для развлечения. Скот специально выращивают для человеческих нужд.

Они: Человек может прекрасно обходиться без мяса – посмотрите на вашего мужа. К тому же этих бойцовых быков тоже специально выращивают для корриды. Если бы не коррида, их бы вообще не было в природе. А так они живут, пока не умирают в честном бою.

Мы: Если это честный бой, уберите пикадоров и бандерильеро. Оставьте двух противников – быка с его рогами и тореадора с мулетой и саблей. Конечно, бык сильнее. Но тореадор умнее и хитрее. В этом случае «кто – кого» приобретает философское значение, потому что тогда это противоборство грубой животной силы и силы человеческого интеллекта.

Наша хозяйка Марта включила музыку. Ее жених Леон потянулся и зевнул. Их подруга Соня подошла к зеркалу и убедилась, что прическа в порядке. Было очевидно, что «философский» спор о корриде им смертельно наскучил.

Каково же было наше ликование, когда несколько дней спустя мы увидели, что расклеенные по городу афиши о предстоящем в Сарагосе бое быков залиты красной краской. Значит, что-то все-таки сдвинулось в испанском сознании.

Кто бы вы ни были – члены общества защиты животных, вегетарианцы или просто добрые люди, – спасибо вам за то, что протянули быкам свои милосердные руки!

В юности мы бредили Хемингуэем. Он был не просто самым любимым писателем, он был нашим идолом. Над моей кроватью висела увеличенная фотография Божества в кепке, рубахе из рыболовной сети, с трубкой в зубах. Фотография поменьше – в профиль, во весь рост, – стояла на письменном столе. Третья была заложена в паспорт и повсюду кочевала со мной.

Помню, мне дали на два дня циркулирующий в самиздате почти нечитабельный пятый машинописный экземпляр романа «По ком звонит колокол». Я обзвонила друзей, мы уселись на пол в кружок и, передавая друг другу страницы, читали ночь напролет.

«Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя, очень бережно, очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

Закончив последний абзац, я заперлась в ванной, чтобы не мешали рыдать, а когда все ушли, начала шестисотстраничную рукопись с начала.

Мы знали наизусть многие рассказы и целые главы из его романов. Подражая кумиру, мы и друг с другом разговаривали короткими, отрывочными фразами, копируя типичные хемингуэевские диалоги. Например, из «Прощай, оружие»:

– Слышишь – дождь.

– Сильный дождь.

– А ты меня никогда не разлюбишь?

– Нет.

– И это ничего, что дождь?

– Ничего.

– Как хорошо. А то я боюсь дождя.

– Почему?

– Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.

– Я люблю дождь.

– Я люблю гулять под дождем, но для любви это плохая примета.

– Я тебя всегда буду любить.

Текст, прямо скажем, малосущественный, но подтекст нам казался бездонной глубины. Играя в его героев, мы и себе придумывали роли. Мы писали друг другу письма хемингуэевским телеграфным стилем, за которым в пресловутом подтексте тоже пытались выразить горечь нашего потерянного поколения.

Несколько раз в жизни, к сожалению, безуспешно, я пыталась проникнуть во «взаправдашний» мир Хемингуэя.

Через полгода после приезда в Штаты американские друзья пригласили меня погостить во Флориде, в Ки Бискэйне. Там на пристани пришвартовываются моторные катера после рыбной ловли.

Трое рыбаков поднимали краном огромную рыбу-меч. Вокруг собрался народ, и молодые люди возбужденно рассказывали, как эту рыбу ловили… Мне послышался прямой текст из повести «Старик и море». А сами ребята казались живым воплощением Гарри Моргана из романа «Иметь и не иметь» – рослые, белокурые, в клетчатых рубахах, на загорелых руках сверкают рыбная чешуя и капли морской воды. Меня закрутил такой эмоциональный смерч, что я забормотала на своем убогом английском, как я обожаю Хемингуэя и какое счастье, что мне довелось встретить прототипов его героев. Похоже, рыбаки этой фамилии никогда не слышали. Они уставились на меня с изумлением. Наконец, один сказал: «What are you talking about, ma-am?» («О чем это вы толкуете?») Второй, более учтивый, протянул мне руку: «Джим Хоган. А вас как зовут?» А третий, грубиян, пробормотал: «What a nuts!» («Какая-то ненормальная!»)

В студенческие годы моим любимым романом была «Фиеста» («И восходит солнце»), а любимой литературной героиней – Брет Эшли.

«Брет – в закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная, как мальчик, – была необыкновенно хороша… Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного изгиба…»

Видит Бог, нелегко было на нее походить. Леди Брет, богатой титулованной англичанке, в романе тридцать четыре года. Она окружена стаей поклонников, умна и красива. Ее небрежная элегантность подчеркивается мужской фетровой шляпой. Она выше нравственных предрассудков и настолько раскована и свободна, что, любя Джейка, интенсивно крутит романы то с Робертом Коном, то с Майклом, то с тореадором Педро Ромеро.

Мне тогда было семнадцать лет. Ни титула, ни денег, ни любовников, ни фетровой шляпы. Есть только короткая стрижка и юбка с джемпером. Невозможность быть Брет Эшли рождала километры рифмованных жалоб. Некоторые я помню до сих пор:

Действие «Фиесты» происходит в Париже, Памплоне и Сан-Себастьяне. Существование Парижа у меня не вызывало сомнений, и мое отношение к нему прекрасно выразил бард Юра Кукин:

А вот Памплона и Сан-Себастьян, казалось, вообще не существуют в реальном мире, а являются выдумкой Хемингуэя вроде гриновских Зурбагана и Гельгью.

Когда я, наконец, впервые очутилась во Франции, то начала «открытие» Парижа именно с Хемингуэя. Я отправилась на Монпарнас, в «Купол» и «Ротонду» – любимые кафе моего кумира, надеясь ощутить их особую атмосферу и литературный дух. Разговорившись с хозяином «Ротонды», я спросила, помнит ли Хемингуэя кто-нибудь из служащих. «Нет, – сказал он. – Никого из тогдашнего персонала уже нет в живых». В утешение он подарил мне копию меню. На ярко-оранжевой обложке – факсимильные росписи знаменитых посетителей. Каких имен там только нет! Хемингуэй со всей своей компанией, включая Скотта Фитцджеральда и Эзру Паунда, Сартр, Кокто, Пикассо, Модильяни, Матисс, Брак, Шагал, Коро, Леже, Утрилло. А также Ленин и Троцкий…