Сергей Васильев - На разломе двух времён. 80-е

Его публикуют в «Новом мире», и через год Солженицына уже принимают в Союз писателей СССР. Но советская писательская слава, как и оттепель, длились недолго, и уже при Брежневе он уходит, по сути, в подполье и тайно пишет свой главный роман советского времени – «Архипелаг ГУЛАГ».

За этот роман в 1974-м, когда Солженицыну было уже 56 лет, его высылают из СССР, и он уезжает в Америку. Но там он не превращается, как многие уехавшие диссиденты, в оголтелого антисоветчика, а поселяется затворником в далеком лесном штате Вермонт. Уединяется, чтобы написать главную книгу своей жизни… о февральской революции 1917 года.

Если, живя в СССР, он выискивал по крупицам свидетельства о сталинских репрессиях и лагерях для «Архипелага», то теперь, в Вермонте, он начинает собирать материалы о февральской революции для «Красного колеса». Обратившись к историкам и потомкам эмигрантов в Америке и Европе, он подбирает огромное количество книг, документов, писем и телефонограмм тех лет, чтобы написать этот документальный роман-эпопею.

Биографию Александра Исаевича уже свободно печатали перестроечные газеты и журналы, но самих его работ и книг никто толком не читал, их просто еще не успели издать. Я начал читать Солженицына сразу с «Красного колеса».

Роман мгновенно поразил меня своей основной мыслью: Октябрьская Революция – совсем не главное событие XX века, как нас учили, начиная со школы, а проходной эпизод, мелкий переворот. Она – лишь трагическое следствие другой, основной русской катастрофы – февральской. Именно в феврале, с отречения царя и с началом работы Временного правительства, и начнет раскручиваться тот маховик трагедий и катастроф, который и приведет к Октябрю.

А далее огромное «красное колесо» покатится по вчерашней великой России, чтобы перемолоть всех: царедворцев, крестьян и рабочих, кадетов, социал-демократов, монархистов и эсеров. И потом окончательно кровавым сталинским катком уравнять уже всех.

Это понимание «демократической» февральской революции как основного узла русской трагедии стало открытием и откровением. Оно сразу многое объясняло.

Но тут же стало заметно, что книгу почему-то не замечает «демократическая» пресса. Куски и узлы романа печатали тогда одновременно в различных журналах и изданиях, но никаких детальных рецензий или научных обсуждений не проходило. Казалось бы, роман вышел очень вовремя. У нас как раз в это время разворачивалась своя «демократическая» революция, запущенная Горбачёвым. Куда она приведет? На какие исторические аналоги и параллели нужно опереться, чтобы не повторять ошибок? Уже тогда было очевидно, что уроки того февраля для нас очень важны. Но ни те, кто был у власти, ни те, кто к ней рвался, на эти уроки уже не обращали внимание.

Я читал роман с упоением. Это был одновременно и детектив, и «стенограмма» заседаний Государственной Думы. Отчеты царского правительства, декреты Временного правительства и новоявленного Совета народных депутатов перемешивались с точной географией мятежа, вплоть до улиц и закоулков столицы империи.

Куда бежали, в кого стреляли взбунтовавшиеся солдаты запасных батальонов в ту роковую февральскую ночь в Петрограде? Там сконцентрировался в тот момент сгусток нервов русской истории, чтобы запустить это неотвратимое… «красное колесо».

Когда на улицах Москвы в 1991-м я впервые увидел приклеенную к стене листовку «Ельцин – Первый Президент РСФСР», я уже был его противником!

Переворот сознания, от безусловной поддержки лидеров-трибунов Межрегиональной депутатской группы (Афанасьева, Сахарова, Ельцина, Собчака) до полного их неприятия произошел за два года. Мои убеждения и мировоззрение поменялись на 180 градусов, полностью и необратимо.

Если еще весной 89-го, я, как и все вокруг, был всецело за перестройку, демократию и гласность, за Горбачёва, Ельцина и Сахарова, то к середине 1991-го я стал закоренелым противником скороспелых «демократических» реформ и болтовни о гласности.

В 1990-м в журнале «Звезда» впервые напечатали кусок из «Красного Колеса» Солженицына, «Август Четырнадцатого». До февральской революции было еще далеко, почти три года. Но запах назревающей катастрофы уже ощущался. Через несколько месяцев в «Нашем современнике» вышел следующий узел романа – «Октябрь Шестнадцатого», и до исторического разлома оставалось всего четыре месяца.

Я жил тогда каждую неделю в ожидании нового номера. Литературные журналы с их многотысячными тиражами сражались за право первыми издать Солженицына и потому очередные главы-узлы выходили в разных изданиях. Журналы грудами скапливались в комнате нашей студенческой общаги. В конце 90-го в «Неве» наконец-то напечатали «Март Семнадцатого», ключевой узел романа о последних днях великой Российской империи.

Примерно в это время я и стал другим человеком.

Все, что происходило тогда на экранах телевизоров: прямые эфиры заседаний Верховного Совета РСФСР, Съездов народных депутатов СССР, дебаты Горбачёва с Ельциным – все это я стал воспринимать исключительно в свете надвигающегося… октябрьского переворота в 1917-м в изложении Солженицына. Мыслями я жил в двух измерениях: в сегодняшних днях, начала 1990-х, и одновременно в тех далеких, весны 1917-го.

Второе действие романа под условным названием «Народоправство, Апрель Семнадцатого», напечатал «Новый мир». К этому моменту я уже ненавидел все бутафорские «демократические» перемены нашего времени и словоблудие новых российских младореформаторов типа Бурбулиса и Гайдара. Последние главы романа «Октябрь 17-го» и «Ноябрь 17-го» вышли с опозданием почти в год, поставив последнюю жирную точку в формировании моего мировоззрения.

С тех пор я за все консервативное и против всего либерального.

Это восприятие мира родилось именно тогда, в начале 1990-х, когда перед глазами одновременно прокручивались и взаимно перекручивались две исторические драмы: развал великой Российской Империи в 1917-м и великого Советского Союза в 1991-м.

Весной, на волне политического бурления, я решил пойти в депутаты.

Вокруг все кипело, прошедший Съезд народных депутатов СССР неожиданно вывел на сцену совсем неизвестных людей. Народ хотел видеть во власти новые лица. В союзных республиках или в дальних регионах голосовали, как обычно, за секретарей обкомов, директоров заводов и институтов. В глубинке Съезд народных депутатов воспринимался как вчерашний Съезд КПСС, туда выдвигали видных начальников или почетных рабочих и колхозников.