Зарина Асфари - Быть гением [Истории об искусстве, жизни, смерти, любви, сексе, деньгах и безумии]

Датчанка из хорошей семьи Мэтте-Софи Гад вышла замуж за преуспевающего брокера, которого весь день, на зависть коллегам, ждал у здания биржи собственный экипаж. Этот брокер всё свободное время проводил в обществе импрессионистов, участвовал в их выставках и даже получал хвалебные отзывы в прессе, но Мэтте-Софи это не тревожило: ведь каждое утро экипаж отвозил её мужа на биржу. То, что со временем искусство вытеснит все прочие его занятия и станет единственным способом жить и дышать полной грудью, было бы для неё очевидно ещё до свадьбы, если бы Мэтте-Софи интересовало что-нибудь, кроме денег.

Помимо того, что оно не прибыльно и не респектабельно, искусство благоверного ей в принципе не нравилось — в отличие от критиков и коллег-художников. Однако, когда Гоген оставил биржу ради живописи, критики к нему охладели. А когда он уехал на острова, его формально-всё-ещё-жена стремительно растущие доходы от продажи таитянских картин оставляла себе.

С институтом брака у Гогена вообще были сложные отношения (как и с прочими институтами). Скоропалительно женившись, он не мог развестись до конца жизни. Хижина, купленная на Таити, считалась имуществом, совместно нажитым в браке с женщиной, которую он несколько лет не видел, хотя при этом все местные знали, что у Поля есть таитянская жена и даже таитянский ребёнок.

В жилах Гогена текло совсем немного перуанской крови, и она оказалась намного сильнее крови французской. По своей природе он был больше дикарь, чем европеец, и «дикарское» отношение к браку было ему куда ближе французского. Тоскуя в одиночестве в своей таитянской хижине, он отправился в соседнюю деревню и вернулся оттуда с 13-летней женой [17] Учитывая то, что Гогену было за 40, возраст девочки добавляет лишнюю тень к его моральному облику. Профессор Элизабет Чайлдс нашла изящный выход из щекотливой ситуации и на страницах каталога выставки «Портреты Гогена» в Национальной галерее Лондона назвала Техаману плодом фантазии художника. . Женой её делал не штамп в паспорте (был ли у неё паспорт?), а благословение родителей. Пока колониальные власти, гордо заявляя «Мы их цивилизуем», пачками отправляли таитян под венец, Гоген с нескрываемым весельем или даже злорадством наблюдал, как на выходе из храма молодожёны меняются супругами и ныряют в кусты совсем не теми же парами, какими давали обет. За этими наблюдениями скрывалась горечь: сам Гоген так поступить не мог, и реальность раз за разом напоминала ему, что он скреплён узами с самой холодной женщиной во вселенной.

Чтобы не быть голословной, расскажу пару историй, которые это подтверждают. Из пяти детей Мэтте-Софи Гад и Поля Гогена отец особенно любил Алину и Кловиса. (Уж не знаю, как на это повлияло то, что Алиной звали мать художника, а Кловисом — отца.) В дотаитянский период, когда у Гогена ещё была надежда спасти брак, он какое-то время жил с женой у её родственников в Копенгагене. Ситуация от этого только усугубилась, и он, взяв с собой Кловиса, отправился в Париж, где снял простенькую комнату практически без мебели. Уезжал он в спешке, захватив минимум вещей. Мэтте-Софи должна была переслать остальную одежду, что она и сделала после нескольких месяцев просьб и напоминаний. К тому времени наступила зима, и Кловис заболел. Желая унизить мужа, Мэтте-Софи месяцами не высылала одежду для сына, зная, что денег на новую нет.

Любимые дети не пережили отца: о смерти Алины от пневмонии Мэтте сообщила сухим письмом (Гоген отреагировал картиной «Откуда мы, кто мы, куда мы идём?» и суицидальной попыткой), а о смерти Кловиса, которому после операции на бедре в кровь попала инфекция, не сообщила вовсе.

И это всего пара историй о тех горестях, которыми Гогена «одаривала» благоверная. Хватало и других: источников несправедливости, предательства, неприятия, непонимания… Ну и кто самый несчастный творец? Раунд.

Есть люди, которые опередили своё время. Есть те, кто будто бы родился слишком поздно. Поль Гоген относится и к тем, и к другим. Он, как и многие его современники из числа художников, опередил вкусы почтенной публики — он предлагал ей то, к чему она была не готова, от чего отмахивалась, над чем смеялась, что принимала за небрежность, лень и отсутствие вкуса. Сегодня та же публика смотрит о нём байопики, носит экосумки с принтами его картин и выстраивается в очереди на его выставки.

Он вечно опаздывал в своей погоне за утраченным Эдемом. Детство в Перу оставило в сердце тоску об экзотическом рае, а время, видимо, стёрло из памяти вполне цивилизованную жизнь в поместье не бедного дяди, превратив детство в воспоминаниях в царство дикой и безграничной свободы, где человек брат человеку, волку и ягнёнку, где еда растёт на деревьях, где не слышали о запретном плоде и о том, что жить надо в поте лица своего, а не в беззаботной радости. (Когда он приедет на Таити, местная принцесса скажет ему: «Какое у нас было чудесное королевство, страна, где человек, как земля, не жалел своего добра. Мы пели круглый год».)

Тоска по раю, который он — в отличие от остальных потомков Адама и Евы — помнил, обрекла Гогена на нескончаемую погоню за миражом. Он опоздал на Таити: вскоре после его прибытия на остров умер последний таитянский король, окончательно утвердилась французская власть. Гоген сокрушался: «Проделать такой путь, чтобы найти это — то самое, от чего я бежал! Мечту, увлёкшую меня на Таити, жестоко обмануло настоящее: я же любил былое Таити». (Я пишу, а сама в тысячный раз удивляюсь: как можно, живя в вечной тоске о былом, заглядывая в прошлое чаще, чем в будущее, создавать искусство, опережающее время?)

Поль Гоген. «Орана Мария». 1891 год.

Холст, масло. Метрополитен-музей, Нью-Йорк, США

Но Гоген не был бы Гогеном, если бы не платил обманувшему его времени презрением и неприятием. Он отворачивался от реальности, убегал от цивилизации в глубину острова, на другой остров, на другой архипелаг, а не имея больше возможности убегать, объявил колониальным властям войну и развернул кипучую подрывную деятельность ( https://qrgo.page.link/jb3mq). На его могиле колонисты смеялись над неумехой-художником, а островитяне оплакивали своего защитника. Немудрено, что его нежно любили советские искусствоведы: в нём видели социалиста-атеиста, борца за права колонизированных народов, вспоминали, как он сокрушался по поводу насильственной христианизации таитян и маркизян…

Всё это было. Но были ещё и его картины, где органически переплетается доколониальный Таити, его мифология, — и христианская иконография. Не найдя на Таити утраченного рая, Гоген ухватился за поблёкшие свидетельства того, что этот рай здесь всё-таки был. Отвернувшись от европейцев, которые «в этой стране всё принизили до своего уровня», он писал тот самый былой Таити таким, каким его видел. Здесь среди людей живут ангелы, по улицам ходит Пресвятая Дева в ярком парео, здесь люди босы и полунаги, здесь нет запретных плодов, земля не жалеет своих даров, человек божественен, а бог человечен.