Анатолий Найман - Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

А то, о чем я буду говорить, я написал для «Новой газеты», но это только часть истории, и так она опубликована. В один из дней октября 1964 года я был в гостях у Ахматовой в Ленинграде, на улице Ленина, и она сказала: «Давайте закажем сейчас такси и поедем, сделаем прогулку по Ленинграду, просто чтобы не сидеть дома». Она очень много сидела дома. Давайте поедем. День был пасмурный и, когда мы проезжали, мы ехали по набережной к Троицкому мосту от Летнего сада, в этом направлении. У моста небо над Невой было сплошь в низких тучах с расплывающимися краями. Внезапно за зданием Биржи стал стремительно разгораться, вытягиваясь вертикально, световой столб, белый, но словно бы с примесью красноватого, а при желании что-то за этим увидеть и страшноватого. Потом в верхней его части возникло подобие поперечины, потом тучи в этом месте окончательно разошлись, блеснуло солнце, и видение пропало. Ее оно взволновало больше, чем меня. Она воскликнула и повторила раз и другой: «Вы видели? Видели?» А назавтра мы узнали, что в тот день был смещен Хрущев, 15 октября 1964 года. Она прокомментировала: это Лермонтов. Стиль его круглых годовщин. На столетие с рождения в 14-м году – Первая мировая, на столетие со смерти в 41-м – Великая Отечественная. 150 лет, дата так себе, ну и событие пожиже. Но все-таки с небесным знамением.

Каким-то боком эта наша поездка в минуту упоминания имени Лермонтова наложилась на ее поездку с подругой, за полвека до того, на извозчике, как она говорила, таком старом, что мог еще Лермонтова возить. А они с подругой обсуждали какую-то личную историю, как мне показалось, какую-то любовную, и когда он их горячее обсуждение выслушал, то повернулся к ним и сказал: «Обида ваша, барышни, очень ревная». И эти, прошедшие с тех пор, ахматовские 50, и извозчицкие почти 100, и лермонтовские 150, и ее такое личное – товарки по цеху, старшей сестры, чуть ли не бабки Арсеньевой – нежное к Лермонтову отношение, так переплелись, что таинственным образом растянули ее собственную жизнь чуть не вдвое. Одновременно перевели и хрущевское падение из ряда сиюминутных событий в ряд исполненных исторического динамизма вообще, декабристского и других восстаний, дворцовых переворотов и прочее.

«Про Лермонтова можно сказать «мой любимый поэт» сколько угодно, – заметила она однажды. – А про Пушкина – это все равно что «кончаю письмо, а в окно смотрит Юпитер, любимая планета моего мужа». Как догадалась написать Раневской Щепкина-Куперник». Почти все, а возможно, и без почти, что оставила после себя Ахматова: стихи, пушкинистика, дневниковая проза, немногочисленные письма, просто осевшие в чужой памяти слова – все это вещи с секретом. Проходит больше или меньше времени, и тот, кто читает или вспоминает их, многократно уже читанные и вспомненные, наталкивается на неожиданность: «Позвольте, она же еще и вот это спрятала за написанными или проговоренными словами».

За минувшие с того октябрьского дня 50 лет я и написал о вставшем перед нами столпе, и издал написанное, и рассказывал при случае, и только сейчас, в этом году, мне пришло в голову, что ее замечание о магии лермонтовских дат распространяется и на нее самое. Она родилась через 75 лет после Лермонтова, другими словами, 1914 год – это личная дата и ее биографии. Переломная дата, то, что до – никогда не срослось с тем, что после. «Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула. / Мне подменили жизнь. В другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов». Произошло это в одночасье: «Мы на сто лет состарились, и это / Тогда случилось в час один». Тогда – это 19 июля 1914 года. Началась Первая мировая война, а с ней настоящее двадцатое столетие. До этого же длилось, как выяснится через некоторое время, что-то девятнадцативековое, выражавшееся в том, что можно назвать коэффициентом эпохи. Ее уравновешенность была условной, но в этой уравновешенности просматривалась гармония, время дышало честью и самопожертвованием, творчество поражало непреложностью. Баратынский обличил век в полутора строчках: «исчезнули поэзии ребяческие сны». Вот, собственно говоря, и все. Может, век был и не лучше других, но с поправкой на коэффициент воспринимался основательным, пылким, ясным.

Ахматова прожила до войны, до первой мировой войны, 25 детских, юных, молодых, беззаботных, счастливых, хотя, как роду человеческому и положено, тревожных и драматических лет. 23 июня, завтра, 2014-го мы отмечаем не столько 125-летие со дня ее рождения, срок, который сознанию трудно охватить, представить себе цельным, соединить несходимые его компоненты, разноприродный, – а столетие со дня ее 25-летия. Двадцатый показал, что за чудовище настоящий век, лагерный век-волкодав. Широкая публика в России знает скорее не биографии своих поэтов, а наборы ярких эпизодов из их жизни, превращенных молвой и адаптацией в фольклорные и идеологические памятники. Лицей – ссылка – брак – дуэль Пушкина. Бретерство – кавказские ссылки – дуэль Лермонтова. Пощечина – бедность – ссылки – смерть в лагере Мандельштама. Биографический набор Ахматовой укладывается в близкое к этим перечислениям: расстрел мужа – аресты сына – бедность – годы гражданской смерти после Постановления ЦК партии 1946-го. За всякой биографией стоит судьба, но судьба поэта отвечает особым требованиям. В определенном смысле у поэта есть только судьба. Биография лишь ее протокол. Представление об условиях, в которые попадает поэт, мало что прибавляет к представлению о его судьбе.

Судьба – это не только как сложилось, а в первую очередь зачем так сложилось. Зачем насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской веселой грешнице выпало стоять в тюремных очередях или наблюдать, как при виде ее знакомые переходят на другую сторону улицы. Нам строить догадки не по чину. Если вспомнить лермонтовское «твой стих, как Божий дух, носился над толпой», то, думаю, не будет умозрительной дерзостью допустить, что две последние, терзающие сердце, трети жизни Ахматовой, после первой, цветущей, были предназначены ей для того, чтобы ее поэзия озвучила безъязыкость народной боли. Чтобы «Реквием» стал молитвой «не о себе одной, а обо всех, кто там стоял со мною». Чтобы «для них соткала я широкий покров из бедных, у них же подслушанных слов».

Осмелюсь еще вот на какой домысел: «Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеить / Двух столетий позвонки?» На этот вопрос Мандельштама я бы ответил тоже – Ахматова. Мне возразят: «Как же так? Как же не сам он?» Кровью – он, заглянул в зрачки – он, но склеить ему просто не хватило времени. Склеила она, прожив после 1914-го больше 50 лет, успев написать в конце 30-х «Реквием» и стихи, к нему примыкающие, допомнить их до начала 60-х, записать, дождаться их утечки в «сам-» и потом «тамиздат». Интонацию принесших ей славу первых книг, личную свою манеру, вплетшуюся в большой стиль Серебряного века, она привила к дикости безысходного ужаса, захватившего страну в советский период. От нас скрыта роль поэтов, которую они играют в мистической конструкции мира. К примеру, почему в 100-летние годовщины дней их рождения и смерти случаются великие катаклизмы цивилизации? Но сомнений в связанности одного с другим у меня нет.