Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

Мама смазала широкую рану свежим коровьим маслом, обмотала щиколотку куском стираной наволочки, помогла натянуть новые отцовские шерстяные носки, связанные зимой.

Вымылись и — снова на чердак. Ане очень хотелось понянчить племянников, но это она оставила на потом, когда будут уходить.

Мария Ивановна взбиралась к ним по лестнице и шепотом медленно рассказывала о пережитом.

Финны ворвались в Рыбреку на мотоциклах и, хотя наши ушли давно, принялись палить из автоматов. В Шелтозере тоже стреляли, куда глаза глядят, подожгли несколько изб.

В Житно-Ручье спалили школу, клуб, три дома. Деревня Роп-Ручей почти вся сгорела, кирпичные заводы разрушены. Но кирпич нужен финнам для оборонных работ, и заводы эти они быстро восстановили. Ремонтируют дороги, мосты. Из Педасельги в Петрозаводск строится новая дорога, на запад от старой. На дорогу согнали множество народу. Всех русских, что жили в районе, вывезли после регистрации в Петрозаводск и Вознесенье, поместили за проволоку в концлагеря, гоняют на непосильные работы, а это все женщины, дети, старики.

Финское начальство находится в Шелтозере, командует всем в районе начальник штаба полиции. Ему подчиняются все коменданты и старосты в деревнях. В Житно-Ручье старостой финны назначили Петра Смолина, бывшего пастуха, пьяницу и дебошира. Он выдал властям местных активистов, взял на учёт семьи красноармейцев, бражничает с финскими солдатами, по праздникам надевает финскую военную форму, ходит по деревне с плёткой и грозится расправиться со всеми, кто ему скажет что-нибудь поперёк. Останавливает старого и малого, заставляет снимать шапку, ругает последними словами советскую власть, рассказывает, что немцы заняли Москву и Ленинград.

У всех теперь новые паспорта. Русским паспорт — розового цвета, для финнов, карелов, вепсов — зеленоватый. Ходить по селу можно лишь с семи утра до восьми вечера, а чтобы пойти в соседнюю деревню, надо получить пропуск у коменданта.

Выдали хлебные и промтоварные карточки, да в магазинах пусто, а в кошельке совсем ветер гуляет — денег за работу финны платят мало. Вся надежда на свой огород.

Вначале финны рассказывали всем, как хорошо станут жить теперь вепсы, как много добротных вещей будет в магазинах. Открыли лавку в Рыбреке, и точно — красивые платья, кожаные туфли, мануфактура всякая. Начали брать люди, хоть и цену финны завернули будь здоров, принесли домой, разглядели, а это всё советское, — награблено у населения да из оставленных складов взято.

Колхозы в районе финны распустили, хотя лошадей держат в общей конюшне. Заставляли сельчан пахать и сеять на полях, а урожай весь повезут в Финляндию. Если надо вспахать огород, можешь взять лошадь, но заплати четыре марки за час. А где их взять, эти марки? Денежные бумажки грех в руки брать, срамота одна: голые бабы задницами светят, а с ними тут же и мужики голые кучей стоят. Охальники, керенки бесовские придумали.

А кино ещё похлеще привозят, молодухи ходили — так плевались целую неделю, стыдоба сущая.

Солдаты пристают к сельским девушкам безо всякой совести, заманивают на танцы, в кино. Обещают жениться, увезти в Финляндию, сделать богатой хозяйкой хутора. Есть такие, что верят. Да что из того выйдет, время покажет, а пока один срам.

— Думала, говорить — не говорить, да тебе ведь надо всё знать, доченька, — вздохнула мать. — Валентина-то Клещова, твоя первая подружка, по кривой дорожке пошла, завела себе ухажёра — финского унтера, это уже второй у неё, на свиданку к нему бегает, по-фински лопочет, платок он ей цветастый подарил, так с плеч не снимает. Плохо о ней в деревне люди говорят, мне когда попадётся на улице, в глаза не глядит, отворачивается, а поди в этой избе у нас-то и выросла. «Лапушка Аня, помоги, Аня, как мне написать грамотно, как задачку верно решить?» Комсомолка была, а стала, прости господи, не придумать кем. Ну, что ты так опечалилась, доча, может, она ещё выправится — молодая, глупая.

— Вот те на, — пропела Марийка, — а мы на неё виды имели, думали, помощницей нам станет.

Анна легла на подушку, отвернулась, закрыла глаза. Мама погладила её по щеке истончившимися от бесконечной пряжи пальцами, надолго замолкла, а затем, поняв, что Анна никого не хочет видеть и слышать, спустилась в избу готовить нехитрую снедь.

Маленькое чердачное окно, затянутое старым вязаным платком, выходило прямо на дорогу, до неё было рукой подать, и когда рядом проползали тяжело груженные тупорылые грузовики, накрытые брезентом, или машины с бензиновыми бочками, Марийка в первый день прямо не могла найти себе места. Она вскакивала, падала на сено, стучала кулаками по толстой подушке.

— Гранату б мне противотанковую! Разъезжают, как у себя дома, а рожи-то, рожи-то какие нахальные! Ты погляди, как вон тот белобрысый с дедушкой разговаривает. Сапоги надраил, медаль повесил, и уже он царь и бог.

Анна молча считала, сколько машин с солдатами, с техникой проходит на Вознесенье, а мысли были одни и те же — о Валентине. Вспомнилось всё до мельчайших подробностей, как сидели на экзаменах по финскому языку, как сунула ей шпаргалку, как бегали в ТЮЗ, как дежурили по столовой, и им дали бесплатно большую тарелку макарон с молотым мясом, как Валя, промочив осенью ноги — бегали смотреть наводнение, — тяжело заболела, металась в бреду, и Аня три ночи не отходила от её постели, поила чаем из сухой малины, отваром шиповника. Но больше давило на сердце другое — Вале она поверяла самые сокровенные свои тайны, с ней провела бессонную ночь 9 мая 1939 года перед тем, как идти на бюро Дзержинского райкома комсомола, где их должны были принимать в комсомол. Тогда она горячечным быстрым шёпотом говорила Вале, какой должна стать новой её жизнь, что хочет она от этой жизни, как думает служить людям до конца своих дней. Это были мысли, которые Аня не говорила даже маме, такие слова вырываются только тёмной ночью и, может быть, раз в жизни.

Валентина слышала эти слова! Вот сейчас она выйдет там из своего дома с голубыми наличниками, пройдёт мимо, не оглядываясь, а вдруг что-то толкнет её к этому занавешенному пыльному оконцу, и она станет глядеть на него, не отрываясь, пока будет идти, ведь есть же какая-то внутренняя, неподконтрольная тебе сила, которая заставляет человека оглянуться, когда ты очень этого хочешь.

Еду на чердак подавала Надя. Покормив подружек, она рассказывала о том, что происходит окрест, что говорят и думают люди. Но всё время Надя сбивалась на своё: а как там жизнь в Беломорске, скоро ли придут наши, что в Москве, не слыхать ли что-либо о её Кузьме?

— Намедни ходили на пожню и нашли наши свежие листовки, — шептала она, блестя глазами, — бабы как ошалели, прячут, смеются. Бабка Степанида, ты её, Аннушка, знаешь, говорит: «Я хоть читать не умею, зато душою чую — правда там великая писана». И к сердцу ту листовку прижимает.