Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

…Когда стемнело, девушки, как обычно, спустились вниз. Мария Ивановна согрела воды, Надя внесла большое корыто, в него по очереди, как маленьких, посадили Машу, а потом Аню, мыли, тёрли мочалкой. Тут Аня и заговорила о паспорте. Недолго думала Мария Ивановна, махнув рукой, сказала:

— Семь бед — один ответ. Отговорюсь, скажу, память не та стала, куда сунула, не ведаю. Да и паспорт-то — одна видимость, четвертинка зелёной бумажки.

— Зато написано, какой рост, какие глаза, цвет волос, — поддакнула Надя.

— Ой, тётя Марусенька, дайте я ещё разок вас поцелую, — засмеялась Марийка, расчёсывая мокрые волосы. — Как всё у нас удачно, какие сведения имеем! Не стыдно будет самому товарищу Куприянову докладывать, правда, Анна?

Аня улыбнулась и ничего не ответила. После уж, когда наговорились, когда отец подал с печи голос, что пора всем на боковую, Аня попросила Надю и Любу поднять к ней завтра после полудня на сеновал детишек, поглядеть на них, попестовать хоть минуточку.

— Уже не завтра, доча, а сегодня, — смахнув слезу, вздохнула мама. — Ноженька-то твоя не ноет ли? Ты подорожник полагай ещё и сегодня, пусть, вреда не будет, рана совсем затянется.

Пообедав щавелевым борщом со сметаной, жареными плотичками с молодой картошкой, чуть больше фасолины, — Люба подкопала с десяток кустов, — запив черничным киселём, подруги стали укладывать вещи.

Мария Ивановна принесла выстиранные маечки, дала каждой по паре шерстяных носков — зимой пригодятся.

Финские газеты, листовки сунула в свой сидор Маша. Аня взяла документы, два плаката, несколько разных объявлений, которые незаметно ночами срывала с заборов, со стен Надя. У каждой ещё оставалось по три банки консервов, их положила к себе Марийка — брала, что потяжелее, нагребли ещё кулёк коричневой смеси: сахар, шоколад, сухари, всё это подсохло и превратилось в неприглядные крошки. Аня хотела было угостить этим «деликатесом» племянников, но Марийка отсоветовала — ещё животики заболят.

Отец с Анной уточнил ещё раз, по какой дороге можно побыстрее добраться до Свири, потом собрал десятка два гвоздей, пусть ржавые, старые — других в хозяйстве не было, не пожалел новую верёвку — всё, что надо для сооружения плота. Говорил отец, как всегда, мало, больше слушал, изредка улыбался, и Марийка, наконец, поняла, от кого эта черта передалась Ане.

— Оставим-ка мы себе, Анна, три банки, а три отдадим старичкам, — сказала Марийка, решительно выкладывая консервы из своего рюкзака. — Поделимся по-братски, хоть какой-то гостинец. Пусть приберегут на чёрный день, а нам тут ходу пустяк, в случае чего, на ягодах продержимся.

Только пали сумерки, Мария Ивановна поставила самовар, вынула калитки, рыбу, запеченную в молоке. Отец вышел к гостям в новой ситцевой рубашке, причёсанный, с подстриженной бородой. Стол поставили посреди кухни, подальше от окна, чтоб не так разговор был слышен, сели вокруг: Мария Ивановна, Люба, Аня, Михаил Петрович, Марийка, Надя.

Беседа не налаживалась, время тянулось долго. Надя рассказала, что финны привезли новую кинокартину «Золотой город», но пошли на неё лишь молодые.

— Два дня от стыда никто друг дружке в глаза не мог глянуть, а солдаты гоготали, как жеребцы, вы, говорят, дикие и необученные, далеко, мол, вам ещё до западной культуры.

— Чулки я тебе, Аннушка, заштопала, жакетку подлатала, — бормотала, думая о своём, Мария Ивановна.

— Дело давнее, да не идёт всё из головы, — тихо перебил жену Михаил Петрович. — Думал, когда замуж будешь идти, тогда прощения у тебя, Аннушка, попросить. Не ведаешь, за что? Любила ты на гору Уорд взбираться. Ну, это ладно, а там на горе ещё башня была. Вот Аня и лазала туда, храбрость испытывала. А за ней и другие повадились, пока беда не стряслась. Помнишь, Клава свалилась, руку сломала? Ну, я тебя тогда, доча, первый раз в жизни вицей отстегал. Так ты, значит, того, не серчай на старого, не держи зла в душе.

— Что вы, папа! Я уж и забыла, — смутилась Аня. — А мы чего туда, Марийка, карабкались? Оттуда в ясную погоду Заонежье видать, дома различали иной раз. Другой мир, другая жизнь.

— И ещё, Аннушка, про гостей, ежели придут к нам. Старая мне давеча сказала про твою просьбу. Пусть приходят, чем богаты, тем и рады, такое моё слово. Так и передай нашим, а сама не беспокойся — примем, обогреем, накормим.

Попили чаю, перевернули чашки вверх дном, первой из-за стола поднялась Надя.

— Пойду погляжу, что на улице делается, — сказала она неопределённо и, слегка толкнув Аню в плечо, вышла из дому.

Стали надевать мешки и выяснилось, что мама незаметно положила и сущика, и банку с толчёной черникой, и топлёного молока налила в бутылку.

Аня запротестовала, но, чтоб не обижать хозяев, Марийка сунула кое-что в свой мешок.

Марийка, попрощавшись со всеми, пошла к двери.

— Постойте, вот что ещё скажу, — остановила её Люба. — Пусть приходят наши, я спрячу. Не серчай, сестра.

Она бросилась к Анне, прижалась к ней, сдерживая рыдания. Аня обнялась с отцом, потом с мамой. У той опять зажало сердце, и она осела на кровать.

— Аня, моя Аня, — шептала она одно и то же.

Глаза привыкли к темноте, и подруги шли быстро, не разговаривая.

Дорога знакома Анне с малых лет, сколько раз по ней бегали в Нилое за ягодами, за грибами.

Аня шагала первой, зорко вглядываясь вперёд, Марийка за ней, то и дело оборачиваясь назад. Правая рука в отяжелевшем кармане, левая даёт отмашку или поддерживает лямку сидора.

Дорога была глухая, можно сказать, заброшенная, и всё же мало ли что. Договорились так: если опасность впереди, сразу бросок влево и назад, затем замереть и ждать.

Начало сереть, а до поворота к реке Мундукса ещё идти и идти. Прибавили шагу. Мешок у Ани словно живой подпрыгивал на спине, и это смешило Марийку, ей хотелось поговорить, перекинуться хотя бы двумя словами, но понимала — нельзя, нужно идти бесшумно, чтоб ничто не звякнуло, чтоб не зацепиться за корень на выбитой колее.

Дойдя до Мундуксы, пошли тропой, которую подсказал отец Ани, и шли до самого восхода солнца.

Сошли с тропы, повалились отдыхать.

— Видела, там развилка ушла влево? — спросила Аня. — Поехали как-то давно-давно за брусникой на двух возах мы с папой и с мамой и родители Наташи Кабаковой, моей подружки. Приехали мы сюда, свернули на ту развилку, нашли старые вырубки, остановились. Нас, детей, оставили поближе к телегам, сами подались вперёд. На всякий случай спички нам оставили. Собираем мы ягоды, на воз носим, веселимся, вдруг что-то рядом как хрустнет, как затрещит! Кто-то из девчат в крик: «Медведь шастает!», ребятня малая заплакала, Наташка ко мне. Я тут спичку чирк, хворост подожгла, мы кулеш собрались варить к обеду, ребятишки ко мне сбежались, повеселели, теперь пусть сунется. Так и неясно, кто приходил — мохнатый хозяин тайги поглядеть на нас, или просто почудилось. Хотя кони храпели сильно.