Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

Смолин, как пёс, вынюхивал, стал по избам шнырять, грозился, просил, чтоб отдали крамолу. Да всё мимо: уходя с пожни, сговорились — ничего не знаем, никаких листовок в глаза не видели.

Финны опосля два раза ночью приходили, тоже листовки требовали, грозились, что в Петрозаводск сошлют в лагеря. Пусть поищут, я их так спрятала, что никакая овчарка не сыщет, целых пять штук имею, в Шелтозеро поеду, повезу, пусть правду люди узнают. Одни говорят — самолёт те листовки сбросил, другие — партизаны принесли. Все говорят у нас про партизан. С озера приходили они несколько раз. Финны их страсть как боятся. Берег онежский колючкой отгораживают, мины тайно ставят, на горки пушки длинноствольные взгромоздили. Я всё вам в точности расскажу, где да что, а пушки эти должны бить по катерам, когда партизаны поплывут к нам из Пудожа.

«Вы, вепсы, наши меньшие братья, — говорил финский начальник, когда согнали нас перед Первомаем, — у вас ничего нет общего с русскими большевиками, те надели вам хомут в колхозе, а мы принесли вам цветы свободы. Мы вам и хлеба даём больше, чем русским, по карточкам, даём даже сахар для кофия». Смешно сказать — 250 грамм хлеба на день и полкило сахару в месяц. Да ещё деньги дерут, а где их заработать, когда мы с Любой сидим с детьми, как привязанные, старики наши хилые, немощные. Летом хоть огород кормит, а что зимой кушать будем?

Нога Ани заживала медленно, мама меняла повязку, сделала мазь на отваре трав, выпросила йоду у Щербаковых, прижигала там, где гноилось.

— Мамушка, хочу с тобой первой совет держать о самом главном деле нашем, — заговорила Анна. — Надо нам такую квартиру найти, чтобы хороших людей прятать. Давай подумаем, всех наших родичей переберём по пальцам. Хорошо бы, чтоб подпол имелся…

Мария Ивановна думала недолго.

— Коль люди хорошие, можно и у нас, я с дедкой поговорю.

— У вас в доме дети малые, тётя Маша, — сказала Марийка, — обнаружат финны, беда будет.

— Авой, беды не боимся, девушка, у всех нынче одна беда. Надо ж пособлять Красной Армии. Мы откажемся, другие отговорятся, так и будут сидеть у нас финны на спине. Можно у бабки Зины Ефремовой, подпол у неё просторный.

— А Люба наша не согласится, свой дом-то у неё почти пустует? — спросила Анна.

— Отчего не согласится, муж в Красной Армии, вот и пускай мужу подсобит. А то придет её Левоев, красный командир, спросит, как жила-поживала? Тут и будет ей что ответить.

Поздним вечером, когда подруги спустились с чердака, перво-наперво снова завели разговор о явочной квартире. Люба, когда узнала про такое, не таясь заплакала.

— Они придут да и уйдут, а вдруг кто донесёт? Ну-ка, Смолин полицию вызовет — расстреляют и меня, и Толика. Или в концлагерь за колючку посадят на брюквенную баланду. Так там голодной смертью помрём…

— Авой, Любка, не о себе одной думай, — погрозила ей пальцем мать. — Слепые, и те дальше видят.

— Пусть она успокоится, мама, — тихо сказала Аня, — мальчонка у неё больной, карточек не дают, как жене красноармейца. Трудно ей, вот и надломилась.

— В Другой Реке люди партизанам помогали, — вздохнула Надя, — так финны обозлились и стали без разбору людей хватать, запугивать. Кто-то из своих, видимо, и указал на Алёшу Кочергина, солдаты его и застрелили, а жене присудили каторгу, в концлагерь отвезли. Работящий был мужик, в колхозе уважали его. Ну, все и напугались, теперь боятся чужому человеку воды дать напиться.

Аня с Марийкой переглянулись.

— Не удержаться фашистам, — сказала Аня, — скоро Красная Армия начнёт крушить их на всех фронтах. Скоро придём сюда уже не таясь, потерпите маленько.

— Нешто не потерпим? Потерпим, только вы Москву супостату не отдавайте, — поднялась с лавки Мария Ивановна, протянула к божнице руку. — Послал злой ворог-ворожина огневу стрелу, и летит она за солнцем с захода на восход, чтоб ударить в самое сердце русское, в город Москву, в белокаменную красоту…

— Не быть тому, мама! Москва была и будет нашей.

— Народу-то пало видимо-невидимо, — вздохнул Михаил Петрович.

— За великое дело, тата, сложили голову.

— Много людей закопано, а места ещё, авой, сколько на земле…

Вечером, ночью — разговоры, днём — сон урывками на душном чердаке. Мама всё у печи: то калитки с картошечкой состряпает, то рыбник испечёт — Михаила Петровича два раза выталкивала сети ставить с Надей. Мелочь, правда, всё попадалась. Зато почти каждый день с ухой.

На пятые сутки поздним вечером спустились с чердака, только сели чай пить, как стук в дверь в сенцах, стучали требовательно сапогом, потом прикладом.

— Кто есть? — спросила Мария Ивановна. — Мы уже спать улеглись.

— Откройте, яиц хотим купить! — ответили по-фински со двора.

— Не бойтесь, доченьки, я его выпровожу, а вы под кровать мигом. Чашки со стола на полку, рыбник в печку.

Снова стук в дверь, но Мария Ивановна, пока не одёрнула подзор на кровати, пока не вытерла стол, пока в третий раз всё не оглядела — не пошла в сенцы.

— Лампу дай зажечь, леший! — крикнула она.

Солдат был один, с винтовкой на плече, молодой, приземистый парень. Зашёл на кухню, не поверив, что нет куриц в хозяйстве, самолично заглянул в шкафчик, сначала в один, затем в другой. Всюду хоть шаром покати. Лишь краюха хлеба да соль в берестяной, почерневшей от давности солонке. Фонариком-динамкой чиркнул по русской печке, заглянул к Михаилу Петровичу.

Хотел было отодвинуть заслонку в печи, да Мария Ивановна стала перед ним. Выпрямилась, будто выросла вдруг, распрямились плечи, голова гордо поднята.

— Нету там яиц. Там рыбья юшка для детей, вон спят, хочешь глянуть? Неужто чугунок с собой захватишь? Только сначала попробуй, отыми!

Солдат потянул носом, поправил ремень винтовки, искоса глянул на Любу, вертевшую веретено, и, застучав коваными ботинками, пошёл вон, вжикая фонариком.

Мария Ивановна открыла дверь в горницу. Девушки вылезли из-под кровати. Аня молчала, белая как мел, а Марийка залилась звонким смехом.

— Ой, как здорово вы его отбрили, тётя Марусенька! «Попробуй, отыми!» Дайте я вас расцелую. Берём вас в разведку!

Бледность не сходила с лица Ани, закусив губу, онемев, сидела Люба — обе понимали, что грозило этому дому минуту назад.

А мама, словно ничего не случилось, нарочно не замечая ни Ани, ни Любы, тихонько пересмеивалась с Марийкой, грозя той пальцем, чтоб хохотала не слишком громко.

На следующий день мама понесла обед на чердак, Надя помогла подать и вскоре ушла с Любой стоговать сено, благо погода установилась.

— Авой, девушки, есть у меня добрая новость, — стала рассказывать Мария Ивановна. — Я к бабушке нашей Зинаиде сходила. Про вас ничего не поведала, а насчёт дома с ней договорилась, если кого спрятать понадобится. Избёнка у неё маленькая, на отшибе, финны к ней, одинокой, совсем не заходят. Сладились с ней сразу, согласная она помогать.