Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

Тёплыми июльскими вечерами во дворе весело звенел подойник, косые тугие струи вспенивали молоко, а добрая, ласковая Мустикки вытягивала шею к Аннушке, которая нежно чесала её в пыльной ложбинке между рогов.

И словно в ответ на эти воспоминания, там, внизу, в хлеву замычала корова. Аня вздрогнула и тихонько заплакала. Слёзы успокоили её, мысли стали тускнеть, земля перед ней начала тихо покачиваться, и она задремала. Очнувшись, она разбудила Марийку.

— Не спи, слышишь, не спи.

Медленно, нехотя над крышей поднялся дым. Это встала мама, затопила печку. Звякнуло ведро, загорланил соседский петух в Фатеевском дворе, заржала лошадь у Смолиных.

Маму Аня увидела, уже когда совсем рассвело. Боже, как она изменилась — сухонькая, маленькая, сгорбившаяся. Мама принесла воды, открыла сарай, заговорила, и в ответ ей сразу замычала Мустикки. Потом на крыльцо вышла невестка Надя, жена брата Кузьмы, с ребёнком на руках, походила по двору, качая дитя, пяток минуток, но дождь загнал её в избу. Следом прошла в дом мама и тут же появилась с подойником — с тем же цинковым, довоенным — и направилась в хлев доить корову.

Большой дом Лисициных стоял у самой дороги, стоял, как и все дома в деревне, боком к дороге, эта сторона и считалась лицевой. Крыльцо выходило во двор, короткая дорожка вела к калитке, а там шаг — и дорога: направо — Вознесенье, налево — Петрозаводск.

Как только поднялся день, машины с солдатами в кузове, с продолговатыми зелёными ящиками, с добротным пиловочником забегали в сторону Свири. Анна стала было считать их, но к полудню сбилась со счёта, сморила усталость. Немножко подремав, она очнулась и удивилась перемене, происшедшей с ней. Появилась уверенность в себе — ведь она дома, в своей деревне, на своей родной земле, среди своих. Пришла успокоенность, что в избе чужих нет, что мама здорова, правда, пока не видно отца, но он в последнее время часто болел и в дождь, в холода весь день просиживал у лежанки, подшивал валенки, тачал сапоги, а уж когда было совсем невмоготу, забирался на печку и тихонько вздыхал там.

Дождь поутих, Марийка спала, Аня укутала её палаткой, долго глядела, как она, раскрыв полные красивые губы, подложив грязную ладошку под щеку, дышала глубоко и спокойно. Вдруг Марийка вздрогнула, всё в ней сжалось — неподалеку по стёжке, громко разговаривая, прошли в лес с туесками мальчишки. Улыбнувшись, Аня тихонько провела ладошкой по щеке Марийки, и та враз успокоилась.

Пообедали поздно. Открыли банку рыбных консервов, заедали раскисшими сухарями, размокшими кусками сахара. Чтобы отогнать сон, Анна начала рассказывать про маму.

— Все годы моя Мария Ивановна на колхозной ферме. И меня сызмальства приучала: даст тихую коровушку, потом всегда проверит, чисто ли я выдоила. Попробует — чисто, не чиркнет ни разу струечка. Похвалит, дояркам скажет — мол, будет у меня смена.

Хорошо калитки умеет скать, тесто дрожжевое понимает, рыбник спечёт — не ела вкуснее, а куличи! Все к ней — Марь Ванна, подсоби, приди, глянь-кось, что-то хлебы с закалом вышли.

Вязать любила, у нас всегда две-четыре овцы жило, шерсть под рукой, вот и крутит мамушка веретено по вечерам. Мы, детвора, уляжемся, она фитилёк в лампе прикрутит, согнётся вся, а веретено так и летает, так и летает. Лён выращивала, сколько сижено с куделью вон у того окошка на кухне. А как вышивала! Приходят подружки её по девичеству — ну-ка, Марь Ванна, научи, уважительно так все её звали. Много её рученьки работы переделали. Была она и конюхом, и птичницей, и на поле работала, да дояркой ей больше всего нравилось.

На нас, малышню, никогда не кричала. Иногда папе доставалось, когда тот много денег тратил на подарки нам. Посчитай: Люба, Кузьма, Настя, Дуся и я, младшая. Тринадцать детей мамушка наша родила, да пятеро только выжили…

Отец раньше всё в будёновке ходил, дали ему, когда ездил с продотрядом. Путь их был неблизкий — Симбирск, Самара, оттуда везли хлеб для Карелии. Трудовую жизнь начал мальчонкой, кирпич подносил, глину месил, после сам стал печником, работал в Петрозаводске у подрядчика Миккоева, на Александровском заводе печи клал.

Когда я родилась, папа как раз служил в городе — строил Советский мост, ну знаешь, тот, что в центре. Затем его пригласили на Кондострой — возводить Кондопожскую электростанцию. А уж когда возобновилась добыча диабаза, вернулся в родную Рыбреку.

Поплыли от нас по Онежскому озеру через Свирь, через Ладогу баржи с диабазовыми плитами. Одевали ими берега Невы в Ленинграде, а особая крупная брусчатка шла в Москву для Красной площади.

Тяжёлую работу выбрал отец, да и не искал он никогда лёгких дорог. Зимой холод идёт от камня, молоток да зубило пальцы скрючивают, механизмов тогда не было для подъёма глыб. Однажды камень качнулся, на подмастерье поехал — мальчонка был из Каскес-Ручья, папа плечо подставил, думал, сойдёт, как раньше бывало, да нет, не сошло, взял у него силу тот камень, и стал он хворать с тех пор. А вскорости и ногу сломал в карьере.

Стоп, машина. Марийка, видишь, что на дороге показалось? Вот это пушка! К Свири везут, а может, у нас тут на горе поставят, так же, как там, с севера, перед Рыбрекой, чтоб озеро держать под прицелом. Сделаем заметочку.

Аня стала чирикать карандашом в той же финской газете, не закончив, зашлась долгим нудным кашлем, уткнувшись в мокрый рукав жакетки.

Мучительно медленно текло время. Хотелось в тепло, попариться в баньке, похлебать горячей ушицы, поесть, перекидывая из руки в руку, картошечки в мундирах, макая в подсолнечное масло, посыпая тёмной крупчатой солью. Неужели это будет сегодня? Скорее бы темнело, и тогда ползком по меже…

Дождь снова зашуршал по листьям, застучал по брезенту. Жакетка промокла, в пьексах сыро, мокрые чулки щиплют ноги.

Вечером, когда в селе всё утихло, подруги осторожно перебрались в баню Смолиных. Тут было сухо и тепло. Но пришлось приоткрыть дверь, чтобы видеть избу. Вдруг вдали скрипнула калитка, и в дом вошли две женщины, Аня увидела их уже на крыльце за пеленой дождя и не узнала. Чужие? Может, гости, ведь сегодня воскресенье, но откуда, кто?

До самых сумерек Аня не сводила глаз с родного дома, где так зазывно светилось окошко. В сердце заползла тревога, а вдруг эти двое на постое или ночевать гостей мама оставит, не принято в их доме отправлять в непогодь доброго человека.

Как же облегчённо вздохнули они, увидев два тёмных силуэта в дверном проёме, услышав, как эти двое, хлопнув калиткой, зашлёпали по дороге.

Близилась полночь. На кухне, там, где всегда стояла мамина кровать, ещё краснела лампа, и вот она погасла.

Анна выскользнула из бани, пригнувшись, добежала к кустам малинника, прислушалась, огляделась. Затем заскользила ползком по огородной меже. У дома постояла, пытаясь унять стук сердца, прижимаясь к стене, пошла к кухонному окну, взобралась на дрова, тихонько постучала раз, другой.