Алексей Зайцев - На острие красных стрел

Атака противника захлебнулась, но через несколько минут на высоту обрушился ураганный артиллерийский и минометный огонь. Комбат укрылся в полуразрушенном блиндаже. Когда закончился обстрел, он выбрался оттуда и увидел, что враги почти рядом. Заметив советского офицера, они бросились к нему, но на помощь командиру заторопились бойцы. Вспыхнула ожесточенная рукопашная. Пробивая себе путь к оврагу, Ламко сшиб с ног одного гитлеровца, затем другого. И все же какой-то фриц изловчился, повис у старшего лейтенанта на плечах, пытаясь свалить его, чтобы взять в плен. Выручил рядовой Алексей Нестеренко: оглушил немца прикладом. Тогда другой фашист уже у самого обрыва схватил Ламко за плащ-палатку. Комбат, прыгнув в овраг, потащил за собой гитлеровца, где и разделался с ним. Спустя несколько минут он снова вернулся к руководству боем. Его батальон удержал высоту.

Конечно, в непрерывных жестоких боях обе стороны несли большие потери. К 4 октября, например, в нашем 48-м полку осталось 20 активных штыков, но и они сумели отбить несколько ночных контратак противника 5 октября. В последующие три дня, к счастью, стояло относительное затишье, а 9 октября полк был выведен в резерв. Двух дней хватило, чтобы принять пополнение, довооружиться, получить боеприпасы и 11 октября снова вернуться на свои прежние позиции.

12 октября утром после сорокаминутной артиллерийской подготовки и штурмового удара авиации частя дивизии продолжили расширение плацдарма. Наш полк продвинулся на 200 метров и был остановлен. Огневой бой продолжался до 14.00. Повторная атака оказалась успешнее, полк продвинулся на 500 метров, до оврага, что севернее Иваньково. 13 октября он отбил у врага еще 200 метров.

Эта хроника всего лишь нескольких дней сражения на букринском плацдарме убедительно свидетельствует, как тяжелы были бои и как упорно сопротивлялись гитлеровцы.

Фашисты не уступали без боя ни одного метра правобережной земли. Еще бы: ведь Гитлер приказал им удерживать позицию по Днепру «до последнего человека». Правда, надо заметить, что солдаты фюрера, хотя и слыли весьма исполнительными, драться до последнего человека не умели. Не та у них была выдержка, не та духовная закалка и, главное, не те цели войны. Сражаться до последнего вздоха, до последней капли крови умели и умеем только мы, советские люди.

В один из дней конца сентября командир полка приказал разведчикам находиться рядом с командным пунктом.

— Вы мой самый надежный резерв, — сказал майор Кузминов с улыбкой, то ли шутя, то ли всерьез.

Нескольким разведчикам я поставил задачу — наблюдать за противником, с остальными укрылся в тесном, полузасыпанном землей блиндаже. Вдруг почувствовал недомогание, тошноту и сильную боль в правой стороне живота. А тут, как назло, кто-то крикнул:

— Лейтенанта Зайцева к командиру полка!

Спохватился было, но сразу упал, перед глазами поплыли разноцветные круги. Разведчики ко мне подскочили: что, мол, случилось? Я им сквозь зубы с трудом говорю:

— Доложите что-нибудь... Ну, ушел Зайцев... Скоро будет. Может, пройдет у меня. Желудок, наверное.

Но боли не проходили, наоборот, стали еще сильнее, и я подумал, что это, скорее всего, аппендицит. Через некоторое время прибежал связной, выпалил:

— Вас немедленно требует командир!

А я не мог разогнуться. Что связной доложил Кузминову, не знаю, но вскоре появилась врач Людмила Безродная.

— Что с вами, товарищ лейтенант? — Голос официальный, сухой.

Склонилась надо мной, осмотрела, взгляд стал колючим и холодным.

— Что с вами? — спросила строго.

Я показал, где болит.

— Все ясно. Это аппендицит. Вас надо отправить на ту сторону, здесь операцию сделать невозможно, — определила она.

Для меня не было ничего страшнее такого приговора. Превозмогая боль, я старался распрямиться, чтобы увидеть ее лицо. Мне хотелось что-нибудь сказать, но я боялся расцепить зубы и застонать.

Тогда я приложил к своим запекшимся губам два пальца и, умоляюще глядя на Людмилу, попытался дать ей понять, чтоб молчала. Я считал, что это позор: с какой-то ерундой — с аппендицитом — в такой час, когда решается судьба плацдарма, оставить своих смельчаков, свой полк! Что они подумают обо мне?!

Я отнял пальцы от губ, и моя рука невольно сжалась в кулак. Боль немного отпустила, я закрутил головой, чтобы снова найти лицо врача и получить ответ. Солнце заглянуло через дыру в перекрытии блиндажа, стало светлее, и я заметил, какие красивые глаза у Людмилы. В них отразилась тревога. В самом деле, оставляя меня, она должна была взять на себя огромную ответственность — ведь мог развиться перитонит... Она еще колебалась, еще не приняла окончательного решения, но но ее прекрасным глазам я уже догадался: поняла меня!

Поняла! Да разве могла не понять меня эта отважная дивчина, так же, как и я, ушедшая на фронт добровольно, несколько дней назад солгавшая командиру полка, что она прекрасно плавает, что Днепр перемахнуть для нее — сущий пустяк! А на самом деле воды боялась пуще огня и в жизни своей ни разу в речку выше колен не входила. Но когда решался вопрос, кому из полковых медиков первым форсировать Днепр и на правом берегу возглавить передовой медицинский пункт, она сказала твердо: «Пойду я».

Майору Кузминову все же доложили, что Безродная плавать совершенно не умеет. Он хотел было заменить ее, но Людмила взмолилась:

— Товарищ командир, это неправда, плавать я умею! Не оставляйте меня на левом берегу. Со мною переправятся Фатима Додоева, Поля Гетман, Тося Таран. Вы их хорошо знаете, это смелые девушки, и мне с ними будет легче. Оставаться же здесь страшно, ей-богу!

Кузминов посмотрел на Безродную и подумал: «А ведь плавать она действительно не умеет». Но промолчал. А когда она ушла, приказал старшему врачу, чтобы лично проверил плоты и лодки, на которых будут переправляться санитары, и чтобы с Безродней не спускали глаз те, кто хорошо плавает.

К Людмиле Ивановне Безродной мы питали глубокое уважение за ее душевную чуткость и доброту, самостоятельность и серьезность, за то, что, спасая раненых, не оглядывалась на разрывы мин и снарядов.

Между нами, разведчиками, и Людмилой Ивановной установились самые дружеские отношения. Не однажды она шла нам навстречу: соглашалась не отправлять в тыл раненого бойца, тайком долечивая его в санроте. Понимала, как жалко нам было терять отважного, опытного разведчика и как тому не хотелось расставаться с родным взводом, полковой семьей, с товарищами по оружию, ставшими роднее родных.

В канун нового 1944 года разведчики преподнесли Людмиле Ивановне «подарок» от Деда Мороза: небольшую пушистую елочку с трофейными шоколадками, завернутыми в серебряную и золотистую фольгу. Она была тронута до слез.