Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Играл. Читал газеты: целая литература про меня и про Стравинского. Очень занятно, хотя кое-что и наврали (о Дебюсси, сонатах и прочем). У хозяйки интересный альбом, в котором собираются автографы ещё со времени её деда. Там Лист, Гуно, Боито, Пуччини, Рахманинов etc. Стравинский обвёл карандашом свою руку. Гордый пианист, со вчерашнего дня ставший таковым. Когда хозяйка попросила мой автограф, я приписал внизу: «Когда я к сорока годам немного подучусь играть на фаготе, я вам нарисую мои лёгкие».

Приехала М.В.: «Я не могла, чтобы не быть на вашем реситале». У её родных имение в Польше, часть этого имения принадлежит ей, там она и живёт эту зиму. Завтракала у нас, рассказывала, как Боровский, который сейчас в Нью-Йорке, был у Рахманинова и играл ему всякую новую музыку, в том числе Стравинского и Прокофьева. Рахманинов, разумеется, ругался, но про мою музыку сказал: «Прокофьев талантлив, пока нахал, а когда хочет быть серьёзным, то не лучше остальных».

Реситаль состоялся в том же зале Филармонии, но публики немного меньше. Успех тоже меньший. Но я был не совсем в настроении и устал: играл на бис скупо, два раза.

Получил пятьсот долларов приятными американскими билетами, а также спальный вагон, хотя сначала говорили, что всё продано. Покинул гостеприимную Варшаву, провожаемый Марией Викторовной, которую было очень жалко, так как у неё опять болели почки и она совсем скисла, и Фителем, явившимся в великолепной шубе, раскланивавшийся направо и налево – в экспрессе, уходившем в Париж, уезжало много нарядной публики и было много провожающих. Видя горячее отношение ко мне, я предложил Фительбергу выпить без вина на «ты», что он с удовольствием принял.

В шесть часов утра у германской границы. Я несколько волновался, ибо больше ста долларов вывезти нельзя, но всё обошлось благополучно. В полдень я высадился в Берлине и опять поехал к Гессенам, у которых остановился. Днём играл на рояле.

Mme Wolf, директриса одного из самых больших германских концертных агентств, просила меня заехать. Я отправился, но её не было. Ушёл рассерженный. Днём явилась Мери Вран. Она на всё согласна: снова переделывает контракт по моим указаниям; обещает завтра заплатить гонорар до концерта. Я требую привезти гонорар в четыре часа, - «чтобы мне зря не надевать фрак». Согласна. У Гессена был молодой органист из Петербургской консерватории. Расспрашивал меня. Я вещал. Но на моё утверждение, что ныне Стравинский выбрал своим отцом Баха, он внёс поправку: «От Баха ли он происходит? А не по побочной ли линии от его предшественника Вивальди?» Я ответил: «В сущности, это не так важно; важно, что от эпохи, которую венчал Бах».

Днём Сувчинский пригласил меня к Mme Гучковой, сестре Зилоти и матери Mlle Гучковой, которую я видел у него. Там было собрание евразийцев: профессор Франк, профессор Трубецкой, профессор Ильин, задававший мне сложные музыкальные вопросы, и какой-то господин из Москвы, который очень напористо стал хвалить Рославца и Мясковского. В этой напористости играл главную роль московский патриотизм, который, говорят, там очень развился: вот мы какие. Когда же я стал сам расхваливать Мясковского и оказалось, что я его и лучше знаю и больше люблю, то он сделался сразу очень простым и милым. Впоследствии Сувчинский сказал мне на ухо, что этот человек из красного штаба, но сочувствует евразийству и здесь инкогнито. Жаль, что я не знал этого раньше, я бы отнёсся к нему внимательней. Сам Сувчинский больше сидел в сторонке, на диване с Mlle Гучковой, и они ласково ворковали.

К четырём часам я вернулся домой, к Гессену, но Бран с деньгами не явилась. Я лёг отдохнуть перед концертом. В пять никого. Наконец явился страдальческого вида господин, который сказал, что всё будет сделано хорошо, концерт состоится, деньги мне заплатят. Я ответил, что как же я могу им верить, когда они первого условия уже не исполнили, не принесли гонорар в четыре часа. Он стал продолжать свои убеждения, но я сказал, что не одену фрака, пока гонорар не будет в кармане. Человек ушёл. Мы пообедали. Без четверти восемь (концерт был объявлен в восемь) от Мери Бран не было ни слуха, ни духа. Я всё-таки надел фрак. Гессены тоже приготовились идти в концерт. Все сидели в гостиной и ждали, точно перед встречей Нового года. Гессен говорил: «Я всё-таки не понимаю – ведь публика же собралась!» Наконец в 8.20 звонок по телефону, телефонирует по поручению Мери Бран тот же болезненный человек: просит приехать, публики собралось много, Бран заплатит гонорар при входе. Сели в автомобиль и поехали: я, Гессен, его жена и два сына. Я смеялся, говоря, что окружённый в такой мере, я могу не бояться никаких атак со стороны Мери Бран. Но Гессены оказались трусами: едва мы подъехали к залу, у подъезда которого стояли Мери Бран и болезненный человек, как вся гессеновская семья высыпала и скрылась. Я остался один в глубине автомобиля и ко мне подошёл болезненный человек, который стал очень вежливо уговаривать меня, но я сказал, что не выйду из автомобиля, пока не получу по уговору денег, а если не получу, то уеду. Тогда ворвалась Мери Бран. Она была в последней степени волнения, рыдала, кричала, грозила, умоляла, словом, припадок Ренаты из первого акта «Огненного ангела». Обещала заплатить после концерта, дать сейчас какие угодно расписки, говорила, что если я откажусь, то она банкрот и её чуть ли не посадят в тюрьму. Убегала, прислала своего немецкого партнёра, очень приличного молодого человека, затем снова возвратилась в таком волнении, что я испугался - а вдруг ударит. Поэтому я насторожился и незаметно принял позицию для бокса с тем, чтобы левой рукой отвести её удар, а правой вытолкнуть её из автомобиля. В конце концов на её громкие восклицания стали обращать внимание прохожие, которые начали собираться вокруг автомобиля. Надо было что-то решить: или уезжать или идти играть. Я рассудил так: денег всё равно не получишь и будущее турне с этой госпожой, конечно, полетело к чёрту. Проще уехать. Но публика и критика собрались. К тому же, если я уеду, то эту дуру ещё чего доброго в самом деле посадят в тюрьму. Я решил перенести переговоры из автомобиля в артистическую и взять с неё хоть обещанную расписку. Я вышел из такси и рассчитался с шофёром. После этого мы вошли в здание с главного подъезда, направляясь к боковому коридору, который вёл в артистическую. Шли: я, немецкий сотрудник Бранши и откуда-то взявшийся Гессен. Сама Бран исчезла. Было девять часов вечера, концерт должен был начаться в восемь. Кое-кто из публики сердито уходил. Одна из дам, узнав, что я и есть концертант, крикнула вдогонку: «Такой молодой, а уже такой нахал!» Какой-то критик, уходя, сердито сказал мне: «Wir sind nicht gewohnt dazu!» [185] Мы не привычны к этому (нем). . Я ему ответил: «Ich auch!» [186] Я тоже (нем). , имея ввиду, что я не привык не получать деньги. Немец удивлённо остановился на момент, но затем пошёл к выходу, а я в артистическую. В артистической никакой Бран не оказалось, сотрудник бегал её искать, но не нашёл. Я его спросил: «В таком случае, вы-то какую тут роль играете?» Он ответил, что с Мери Бран он случайно: у него своё бюро, Бран же через него получила зал и через него печатала афиши и билеты, и теперь ему самому чрезвычайно неприятно, что он с нею связался. Гессен советовал плюнуть на всё и выйти на эстраду играть. Я приоткрыл дверь и заглянул в зал: зал был на три четверти полон, и это решило судьбу вечера: было невозможно перед лицом стольких слушателей повернуться и уехать. Немецкий импрессарио предложил: «Хотите, я выйду и скажу публике, что Бран вас обманула и оттого и произошла задержка?» Я опять глупо сблагородничал: «Не стоит её добивать, она и так влипла». Я вышел на эстраду. Можно было ожидать, что меня встретят свистом... Но публика довольно громко аплодировала. Я поклонился и сел играть 2-ю Сонату. Тут, оказывается, я сделал ошибку: надо было по-немецки извиниться за опоздание. Тогда бы меньше за него свирепствовала пресса.