Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Первого числа болела голова, как, впрочем, каждый год: пренеудобная традиция. Днём был Цедербаум, секретарь Кусевицкого, с ним поехавший в Америку, но не вынесший характер Натальи Константиновны и после ссоры вернувшийся в Европу. Он очень хорошо ко мне относится, рассказал про Америку, видит возможность моего турне, и если его организовать как следует, то даже гонорар не меньше десяти тысяч долларов. Ого! Может, через год я смогу купить дом, сад, огород и заняться разведением кур! Какая пастораль...

Оркестровал Симфонию, боюсь очень, но выходит одна-две, редко три страницы в день.

Был молодой композитор из Одессы с очень еврейской фамилией, которую я не запомнил. Пишет партитуру складно, даже очень, но как выходец из прошлого века. Оказывается, в Одессе до сих пор ничего нового не слышали, кроме 2-й Симфонии Скрябина. Меня знают больше по имени, почему-то считают за «пролетарского композитора» и даже ведут из-за меня горячие споры. Теперь он явился ко мне на поклон и показаться.

Была Чернецкая (Инна Самойловна), которая ко мне подошла на днях в театре, а затем просила позволения приехать. Она балерина и режиссёрша, только что из Москвы, танцевала в Большом театре, ставила мои «Сарказмы» (я действительно как-то раньше видел снимок в журнале с «Сарказмов»). Уверяет, что изобрела новое в пластике, и даже при встрече с Дягилевым доказывала ему, что он упёрся в тупик. Ищет новый балет. Говорит: если я напишу, то его схватят в Москве с радостью. Про Москву она рассказывала много и интересно. Рахманинова там больше не любят: забыли. Так ли? Публика в Большом театре восприимчивая и понимающая: осталось кое-что от старой, есть студенты, есть коммунистическая интеллигенция. Приедет ко мне ещё раз, чтобы послушать «Шута», которого я пообещал ей сыграть.

Перед отъездом в Польшу. Сложности с Мери Бран, которая не даёт достаточно залога.

Отъезд. Ехать ночь, СИДЯ во втором классе, а затем ещё целый день довольно утомительно, поэтому взял в первом классе до Кёльна и оказался один в купе. Провожала Пташка и Таня Калашникова. Всю ночь не давали спать: то passeports franзais, то passeports belges [180] Французские паспорта, бельгийские паспорта (фр). , бельгийская таможня, проверка билетов бельгийскими контролёрами, затем deutsche Zoll, «bitte Ihre Pass», «die Fahrkarte, bitte» [181] Немецкая таможня, «пожалуйста, ваш паспорт», «ваш билет, пожалуйста» (нем). и т.д., словом, врывались в купе каждые полчаса, так что заснул я крепко только под утро и проснулся, когда поезд стоял уже в Кёльне.

Проснувшись, быстро вскочил, перебрался во второй класс и получил место у окна. Затем вымылся и даже выбрился без кровопускания, и пил кофе в шпейзеваген [182] Вагон-ресторан, от speisewagen (нем). . За café-complet и два кусочка сыра заплатил 13 франков – ценочка не французская! Погода хорошая, солнце, снега нет, но виды однообразные – во Франции красивее.

В пять часов Берлин. Вышел на Шарлоттенбургский вокзал и был встречен Сувчинским и Гессеном. Сувчинский отлично выглядит и через месяц собирается перебираться в Бельвю. Все вместе поехали к Гессену, у которого я остановился. Едва вошли, зазвонила Бран, но ей ответили, что я вышел давать телеграмму. Гессен, оказывается, не сказал ей, что я выйду на Шарлоттенбургском вокзале, и она помчалась встречать меня на Bahnhof Friedrichstrasse, прихватив с собою Вебера из нашего издательства. Тут случилось совпадение: Гессен, встречая меня, проводил одновременно Гзовскую, севшую в мой вагон, который шёл дальше в Варшаву. С Шарлоттенбургского вокзала поезд перешёл на Фридрихштрассе и там, вместо меня, Бран увидела Гзовскую, от которой и узнала, что Прокофьев уже поехал к Гессену.

Спал я как убитый. В семь часов утра пришла телеграмма от Фительберга, что в понедельник (сегодня) мне будет виза в польском консульстве в Берлине. Были с Гессеном у Юрьевской, репетировали романсы: она будет петь «Голос птиц», «Бабочку» и «Помни меня». Юрьевская рассказала, что Зальтер попался в мошенничестве, и его фирма ныне окончила существование (закрыли). Бран звонила каждые полчаса, но я с ней разговаривал только один раз и пригласил её для объяснений на завтра утром. Пока же надо повидать серба-пианиста, у которого, по словам Сувчинского, есть тысяча долларов на устройство концерта, и этот концерт серб хочет устроить со мною.

В пять часов концерт у редактора «Vossische Zeitung». Публика почти исключительно еврейская. Сувчинский говорит, что он пытался насчитать хоть пять христиан, но не мог. Играл я удачно; Сувчинский наделал мне комплиментов за пианизм: он не слыхал меня со времён российских. Юрьевская пела хорошо, хотя не дотянула заключительную ноту в «Бабочке» и в «Помни меня». Раичев, (болгарин, хороший сладковатый тенор) ничего моего не выучил, поэтому спел Римского-Корсакова, публике же объяснили, что они спеты оттого, что Римский- Корсаков мой учитель. Снимали фотографы и зарисовывали карикатуристы. Вышли на улицу с Сувчинским. Пошли пешком, говорили о богословии. Когда я осторожно навёл разговор на Christian Science, то он как-то небрежно отмахнулся: «Ну вот, эта вещь, например! Ну что это такое!» Но я думаю, что он лишь туманно слышал о Christian Science.

Обедали в Furstenhof'е, там же, где два года назад. Пришёл серб, обедал с нами, обсуждали предстоящий симфонический концерт: серб хочет играть мой 3-й Концерт с тем, чтобы я дирижировал. Остальная программа - из моих вещей.

Утром явилась Мери Бран. Она небольшого роста, как Таня, но хуже и уже в плечах, и до смешного похожа на мальчишку, у которого ещё не растёт борода. Эта мальчишестость во всём строении лица. Волосы на пробор, одета в костюм и в мужском галстуке. Лет ей около двадцати пяти. Несмотря на все попытки её уладить дело и даже согласие заплатить мне аванс (в Польше и, стало быть, из моих же польских денег), я решительно заявил, что контракт нарушен. Она была огорчена, взволнована и чуть не разревелась, когда мы вместе вышли на улицу.

Был в польском консульстве, но визы ещё нет. Был у меня Штробах, художник и режиссёр для «Апельсинов». Его из Берлина выписывают в Кёльн для этой постановки. Ему 34 года, Сценкару 32, мне 33, всем вместе 99. Он в диком восторге от «Апельсинов». Говорит, что сценически это самая интересная опера, которую он знает. So lustig! [183] Так весело (нем). Придумал массу трюков и первого февраля уже едет репетировать сцены с хором. Показывал эскизы некоторых декораций: они довольно нелепы, кубистичны. фантастичны, но по его карандашным наброскам трудно было получить верное представление. Немецким текстом он не очень доволен.