Ludmi Nuez - Моя жизнь — что это было?

Из Испании я писала Лене, она мне отвечала, рассказывала о своих планах поступления в педагогический колледж, о всяком разном. Когда я была уже в Москве и переселилась в новую квартиру, Лена приехала туда, не помню, как узнав адрес, ждала меня на лестнице несколько часов вместе со своим другом, хорошим парнем, и вот же был для меня сюрприз, когда я их увидела у дверей своей квартиры! Они потом не раз приезжали и помогали мне вешать карнизы, занавески и многое другое. Я всегда была рада Лене и Киму — так звали её 18-летнего друга.

Лена поступила в педколледж. Она уже жила вместе с сестрой у бабушки, правда, бабушка сама была любительница выпить. Мы всем коллективом волонтёров помогли выбить для Лены комнату. Я отдала Лене телевизор и много всякой утвари. Но вскоре начались беды. Её сестра замерзает где-то под Москвой — очевидно, она была наркоманкой. А однажды Лена звонит мне и сообщает прискорбную вещь — Ким повесился! Повесился у неё в доме. От ревности. Она его на это спровоцировала: когда он грозился ей это сделать, она его высмеивала как слабака. И он ЭТО сделал! Это был единственный сын у одинокой матери. Я сказала ей честно, что не смогу ей этого простить. И мы стали отдаляться. Однажды Лена позвонила мне из больницы — у неё, кажется, была пневмония. Я поехала её навестить. Это была наша последняя встреча. Потом она мне рассказывала по телефону, что живёт с режиссером театра «На Югозападной», да был такой театрец. Ещё через год она позвонила мне и сказала, что она опять в больнице, только по другому поводу — у неё сифилис. Я поняла, что Лена пошла под откос. С её неразборчивыми половыми связями мне точно было бы не справиться — смешно читать проповеди на таком этапе и при отсутствии контакта. И вот, в свой очередной приезд в Москву я звоню Лене на квартиру и узнаю страшную весть — Лена повесилась! Так же, в той же кухне, на том же проводе, что и Ким. Я еду туда, мне открывает какой-то сосед (или соседка, не помню) и я вижу эту кухню, этот лампочный провод, запущенную грязную комнату…

Лена, Лена, что же ты, девочка, наделала! Ведь ты хотела вырваться из той трясины, в которой погрязли и потонули твои родичи! И не получилось — трясина не отдала тебя! В 15 лет — планы, полные жизни и надежд, а в 21 — самоубийство от безнадёги? Я даже не могла отпеть тебя, Ленусик!..Но твой день рождения —14 декабря я помню и хотя бы раз в год, но вспоминаю тебя в этот день…

В марте 1996 года мне позвонил Саид (сирийский араб, у которого я раньше работала в пабе) и предложил поехать с ним в Дамаск сопровождать его детей — т. к. они не говорили по-арабски, то им было бы скучно находиться с его родственниками, пока он будет заниматься делами (он, в основном, занимался продажей в Сирию плитки и сантехники). Обещал оплатить мне половину проезда. Я, конечно, ужасно обрадовалась такому уникальному шансу! Я поехала на своей машине в Мадрид за визой, получила её в тот же день, (точнее, не визу — она не требовалась для российских граждан, а «уведомление»), вернулась и через неделю мы отчалили. Понятное дело, Франсиско эта моя поездка не понравилась, но я его разрешения или согласия не спрашивала, да и он уже не предъявлял претензий: то время закончилось. Он понимал, что я захочу увидеть Хусейна и это его омрачало. Но я считала вправе захотеть увидеть отца моей дочери и, возможно, получить от него какую-то материальную помощь. Конечно, это не было главным. Я просто мечтала удивить его моим появлением в Сирии, сделать такой малоприятный для него сюрприз. И. конечно, я хотела увидеть его.

Прилетели в Дамаск, приехали в дом Саида в пригороде Дамаска, дом был бетонный трехэтажный. Поднялись на второй этаж, там в зале находилась вся женская родня. Все сидели на ковре на полу, посредине стояла печка, в которой пекли лепёшки. Стены были ничем не покрашены, пол тоже был бетонный. Я попросила стул, села, и все уставились на меня. Все говорили, я ничего, естественно, не понимала. Ещё я была простужена, у меня ломило лоб, текло из носа и мне было плоховато. Т.к. я была голодная, то стала есть предложенную мне и поданную с пола (!) -это нормально у них -, лепёшку, я её ела с каким-то острым соусом — это был, так сказать, ужин. Я спросила Саида, где я буду спать, он, смеясь, указал мне на пол: тут, со всеми. Я запротестовала. Тогда он сказал, что его мать уступает мне свою кровать в соседней комнате. Я с облегчением вздохнула, что, наконец, больная, после долгого перелёта с пересадкой, я смогу лечь. Я увидела грязное постельное бельё, очевидно, не менявшееся полгода, постелила платок на подушку, легла и отключилась. В окне комнаты не было стекла, на улице было градусов пять тепла или меньше, отопления, естественно, не было никакого, и спала я одетая, но я заснула и на утро проснулась в более сносном состоянии. Утром я попросила Саида (надо сказать, что он спал в нормальной чистой кровати на третьем этаже, отделанном по-человечески) позвонить Диане — дочери моей знакомой Галины, бывшей ранее замужем за сирийцем, потом разведшейся и уехавшей в Москву. Диана училась в Дамасском университете на архитектурном ф-те и жила в католическом платном общежитии, где у неё была маленькая комнатка. Она приехала к нам, я объяснила ей ситуацию, в которой оказалась, и она попросила Саида отпустить меня к ней в гости на пару дней, мотивируя это тем, что, якобы, я принимала её в гостях (да, что-то было, она приезжала с мамой ко мне однажды) и теперь, по арабской традиции, её долг принять меня у себя. И Саид — о, спасение! — меня отпустил, попросив в среду вернуться и побыть с детьми. Мы приехали в этот католический дом, находившийся недалеко от университета, и Диана предложила мне снять комнатку у монахинь, обитавших и работавших там. За 5$ в день я сняла свободную келью, где я спала в нормальной постели с чистыми простынями. Диана ушла в университет, там она нашла кафедру, на которой преподавал Хусейн. (О том, что он преподаватель математики в этом политехе я уже знала раньше от Дианы) и сообщила ему о том, что я в Дамаске. Не знаю, вытянулось ли у него лицо или оно было непроницаемым, но несомненно, что известие стало для него шоком.

На следующее утро Диана повезла меня в известный православный монастырь, у него такое смешное название — Малюла; теперь он, к сожалению, разрушен игиловцами. Было всё очень интересно. Когда мы вернулись в наш дом, консьержка сказала, что приходил мужчина и спрашивал меня. Стало понятно, что это был Хусейн. И я жаждала его увидеть — 26 лет прошло с его отъезда! Но на следующий день — это была среда — мне надо было вернуться к Саиду, как договорились. Вечером он разрешил мне снова ехать к Диане, и я была там уже до субботы — дня нашего отъезда из Сирии. Вернувшись мне сказали, что мужчина приходил днём снова. Ну, что было поделать! Четверг был, как я понимала, последний день возможного прихода Хусейна, потому что пятница у них выходной день, и я рассуждала, что из дома он не выйдет куда-то. Я осталась ждать его. Я очень сильно и долго молилась, чтобы он пришёл, и эта поездка была бы не напрасной. И, когда я уже почти не надеялась, мне позвонили в комнату и сообщили о визите. Я, внутренне дрожа, спустилась на второй этаж, где было окошко консьержа; он стоял на лестничной площадке и первый его беспокойный вопрос был: «Как Юля?» Понимая, что это просто завеса, предисловие и демонстрация его позиции, что у него ко мне, если и может быть что-то, то это лишь единственный вопрос, связанный с Юлей, но мне всё же было приятно, что он спросил о дочери. Я прошла с ним в комнату для гостей, мы сели, и он сразу достал деньги, чтобы передать мне их поскорей. Конечно, он хотел сразу опередить какие-то мои действия, могущие повредить его репутации и раскрыть его тайну, а то что он хранил в тайне от семьи тот факт, что у него есть в России дочь, это было понятно уже и раньше. Но я это всё осмысливала позже. А тогда я была в таком напряжённом состоянии, в состоянии аффекта, что мне всё казалось мёдом. Чудо — я вижу Хусейна! Он был почти таким же худым, каким я знала его, только без усов, и потому немного странно было его видеть — без усов. (Даже и не знаю, почему он был без них, ведь он так трепетно к ним относился в молодости, т. к. это был знак веры). Разговор наш длился минут 10—15. Он спросил, чем Юля занимается, и сказал, что вот эти деньги ей на компьютер; что это всё, что у него есть — ведь они в Сирии не так много зарабатывают; причём часть денег была не в долларах, а в сирийских лирах — то, что он не успел поменять. Я спросила его, хотел ли бы он увидеть свою дочь, на что он как-то неопределённо ответил, что, мол, вот так, как меня — да. Говорить было больше не о чем, да я и не хотела больше его компрометировать своей более долгой беседой в закрытой комнате, и мы расстались. У лестницы он пожал мне руку, и это тоже ощущалось в тот момент мной, как маленькое, подаренное мне судьбой, счастье… Придя в свою келью, я в своём возбуждённом состоянии принялась писать ему письмо, в котором описывала основные события нашей с Юлей жизни; ещё я написала ему, что я его простила, но что моя мать его за Юлю не простила и на