Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

Поскольку был упомянут американский истребитель «Киттихаук», замечу, что наши летчики не особенно любили эти машины, равно как и английские «харрикейны». Эти истребители союзников имели невысокие скорости и были тяжелы в управлении. С нашими «яками» их невозможно было сравнивать. «Яки» и «лавочкины» созданы были для воздушного боя — это были скоростные маневренные машины, имевшие хорошее вооружение. Может быть, иностранные самолеты целесообразнее было бы использовать ночью, но под Сталинградом не хватало самолетов для боя. Впоследствии мне пришлось летать на американских истребителях «Белкобра» и «Кингкобра» — эти машины использовались нами успешнее, особенно в период боев на Кубани.

…Вскоре ко мне в палатку прибыли встревоженные друзья. Я узнал, что штурмовики, которых мне пришлось сопровождать, потерь не имели. Мой ведомый тоже пришел на аэродром, но многого не видел и не понял. Ну хорошо, что пришел все-таки на аэродром… Я попросил не упрекать молодого летчика, а обстоятельно объяснить ему все перипетии нашего боя. На вопросы о самочувствии я отшучивался.

— Кости, — говорю, — целы, а мясо нарастет. Может быть, оставшиеся осколки сделают меня потяжелее — только и всего!

Не думал я тогда, хоть и говорил об осколках, что они и в самом деле далеко не все были извлечены в хирургической палатке походно-полевого госпиталя. После войны мелкие осколки еще долго выходили из правой руки и из правой части лица. Но один осколок и по сей день дает себя знать. Вошел он глубоко, в подколенную чашечку, «осумковался», как говорят врачи, и при изменении погоды напоминает о себе, и довольно настойчиво. С годами боль обостряется, а вырезать его теперь уже поздно. Еще два небольших осколка остались в щеке, но я к ним привык, они мне не мешают, и резать лицо не хочется.

Дорога мне была забота товарищей по полку. Врач полка Сахно упросил своих коллег из полевого госпиталя отпустить [134] меня для дальнейшего лечения на аэродром под Ленинск. Таким образом, по прошествии двух-трех дней, я снова оказался в своем полку. Сахно меня и долечивал. В этом он преуспел, поскольку еще через несколько дней я уже ходил с палочкой и подумывал о полетах, зная, что опытных летчиков в полку очень мало.

Я уже говорил о том, как важно любому фронтовику после ранения попасть в свою часть. Я находился среди близких своих боевых друзей, по-прежнему жил в привычной мне атмосфере родного полка, и это лучше всяких медицинских процедур способствовало улучшению состояния. Я не чувствовал себя оторванным и заброшенным, не предавался воспоминаниям — обычный удел раненых, вынужденных подолгу лечиться в тыловых госпиталях. От всего этого нелегкого психологического груза я был свободен и потому уже через несколько дней стал подумывать о тренировочном полете.

Баранов относился ко мне с той постоянной внутренней заботливостью, даже, пожалуй, ласковостью, которая редко проявляется во внешних формах общения между командиром и подчиненным. Но под всеми служебными отношениями мы были пожизненно соединены глубокой взаимной привязанностью.

Николай радовался тому, что я много времени провожу среди летчиков, особенно молодых, для которых мой опыт, мои беседы, разборы полетов и советы значили многое. Мне, воюющему с первого дня, молодые летчики доверяли, а в полку не так-то и много оставалось опытных летчиков. А уж свободного времени для душевных бесед у них не оставалось и вовсе — в этом отношении мое общение с молодежью в ту пору было очень полезной и нужной работой. Тем не менее, находясь на земле и зная, что каждый опытный летчик на счету, я чувствовал себя неловко и каждый день незаметно для окружающих разными физическими упражнениями испытывал раненую ногу, как бы пытаясь убедить себя в том, что она уже вполне подготовлена к нагрузкам в воздухе. Боль еще была ощутимой, я ходил, опираясь на палочку, но чувствовал, что летать уже могу. Дней через восемь-десять после того как меня из госпиталя отпустили долечиваться в полк, я попросил Баранова дать мне хотя бы один полет для восстановления формы.

Баранов оторопел.

— Ну знаешь ли, — задохнулся он от возмущения, — второго такого наглеца я еще не видел! Лечись и не надоедай, [135] а то прикажу, чтобы тебя не брали на аэродром. Понял?

Это было сказано тоном, не оставлявшим мне никаких надежд. И будь на то только воля Николая Баранова, неизвестно, сколько дней мне пришлось бы томиться на аэродроме без дела. Но обстоятельства были слишком сложны, и даже такой твердый человек, как Николай, должен был им подчиниться.

Случилось это через несколько дней после моего «нахального» заявления. Высший штаб срочно потребовал послать летчика на доразведку, а ни одного опытного истребителя в тот момент па аэродроме не было. Ждать нельзя было ни минуты. И вот он я — тут как тут…

Баранов весьма выразительно реагировал и по поводу того, что нельзя ни минуты ждать, и по поводу того, что я оказался под руками… Однако делать ему было нечего, и я спокойно ждал, пока он таким образом облегчит душу. Изругав меня, Баранов уже деловым тоном сказал:

— Ты смотри там… не очень… Поосторожнее…

И, совсем успокоившись, — что делать? — добавил:

— Я тебе двух летчиков дам для прикрытия…

Оставил я свою палочку механику, а сам ушел на боевое задание — хромота мне не мешала. Так вновь началась моя боевая работа в полку.

В дни грозной опасности, нависшей над Сталинградом, к защитникам города обратились ветераны гражданской войны, участники обороны Царицына. Мы вслушивались в каждое слово обращения и на призыв ветеранов ответили клятвой. В нашей клятве были такие слова: «Клянемся перед Родиной, что до тех пор, пока не очистим от фашистской нечисти нашу землю…пока не отомстим за муки наших отцов, матерей, жен, сестер и детей, за разрушенные города, села, наши заводы, мы будем уничтожать гитлеровцев в воздухе и на земле, очищать нашу родную землю от скверны… За время боев в Сталинграде мы нанесли значительный урон фашистской авиации. Но нами еще не все сделано для нашей победы. Выполним же приказ Родины, защитим Сталинград с воздуха!

По поручению личного состава части…» — далее шли подписи.

Воздушная обстановка в районе Сталинграда в те дни оставалась чрезвычайно сложной. До глубокой темноты над Волгой не прекращались бои. Фашистские асы продолжали [136] наносить ощутимые потери нашей авиации. По-прежнему, используя ахтубинскую пойму, гитлеровские охотники из группы «Удэт» устраивали засады, патрулируя над поймой на малых высотах. Необходимо было противопоставить немецким асам мастерство и опыт наиболее сильных летчиков. Но все самые опытные летчики были рассредоточены по полкам.