Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

— Посадочное «Т» вижу!

С земли доброжелательным тоном последовало:

— Производите посадку.

И тут Шапиро моментально понял, какой удобный случай неожиданно представился разведчикам.

Сделав вид, что приказ ими принят, ведущий и ведомый спокойно начали снижаться над вражеским аэродромом. Голос, прозвучавший с фашистской радиостанции, как бы охранял их от зенитного огня и атак «мессершмиттов». Разведчики снизились до бреющего и прошли вдоль стоянок самолетов. Ведомый был чуть выше, Шапиро же шел над самой землей. Стоянки фиксировались отчетливо, но знаки [178] на самолетах разобрать не удавалось — слишком велика была скорость.

Тогда Шапиро пошел на второй заход. Он выпустил закрылки, имитируя посадку, и, как он потом рассказывал, до предела «затяжелил» машину, уменьшив скорость. «Як» едва держался в воздухе на высоте не более полутора-двух метров над полосой. В конце полосы, сбоку, находилось какое-то аэродромное здание, возле которого собралось несколько десятков фашистских летчиков. Они с любопытством наблюдали за действиями советского истребителя, делали жесты, переговаривались.

Только высокое летное мастерство помогало летчику держать машину в воздухе. В то же время он, не переставая, вел по радио «гусарскую» болтовню с девицей, расспрашивая ее о всяких пустяках и ничем не выдавая своего напряжения. Больше всего его волновало в тот момент, говорил он, чтобы его напарник, с которым он не мог перекинуться словом, правильно его понял. Дело в том, что напарником у него был летчик, незадолго до этого вылета вернувшийся из госпиталя. Летчик опытный, но своего ведущего он знал мало. «Поэтому, — говорил Валентин, — мог и не разобраться что к чему и шарахнуть… Я же действительно почти полностью имитировал посадку…»

Вражеская радиостанция, не понимая характера маневра Шапиро, вдруг взорвалась нетерпеливыми призывами поскорее производить посадку. Но Шапиро, умело подобрав скорость и высоту, все-таки уже рассмотрел вражеские машины. Он начинал очередной разворот над аэродромом — теперь ему надо было немедля избирать высоту и уходить, — как вдруг произошла осечка. Причину воплей с радиостанции он понял быстро: над аэродромом появился Ю-88 и стал заходить на посадку. Все складывалось как нельзя лучше: можно было сделать вид, что он уступает полосу Ю-88, атаковать его и уходить. Но тут нервы подвели ведомого: увидев вражеский бомбардировщик, он внезапно открыл по нему огонь с очень большого расстояния. Ю-88 развернулся и стал уходить. Остальное Шапиро делал чисто автоматически: он слегка довернул свой «як» и почти в упор дал длинную очередь по фашистам, скопившимся возле аэродромной постройки. Затем, подав команду ведомому, на бреющем на большой скорости стал уходить. С сильным опозданием вслед им ударили вражеские зенитки…

Вот такой был вылет… По возвращении Шапиро нарисовал на схеме конфигурацию всех стоянок самолетов. Данные этого разведвылета были очень важными. Они использовались [179] для нанесения ночного бомбардировочного удара по этому аэродрому.

Я не случайно попросил Шапиро рассказать о деталях этого вылета: я знал, этот летчик излишне сдержан при докладах. Обнаружилось это однажды неожиданным образом. Полк базировался недалеко от линии фронта, наши войска наступали, и противник пытался сдерживать наступление частыми бомбардировками, которые он производил мелкими группами Ю-87 и Ю-88. В те дни не исключалось, что какой-нибудь одиночный немецкий бомбардировщик или небольшая группа попытается бомбить и наш полевой аэродром. Поэтому я иногда поднимал летчиков в воздух дежурить над аэродромом. И однажды поднял Шапиро. При этом предупредил его, что от аэродрома он отходить никуда не должен и что буду на связи. Он действительно кружил над аэродромом в пределах визуального наблюдения с земли, но иногда облака закрывали аэродром, и тогда я запрашивал его по радио, а он отвечал, что обстановка в воздухе спокойная.

Шапиро патрулировал над аэродромом один. Резон был в том, что с одиночным бомбардировщиком он прекрасно оправился бы, а если бы подошла группа, то у него вполне хватило умения завязать бой и помешать группе с ходу нанести удар, а я тем временем мог бы сразу поднять ему на помощь других истребителей. Все шло нормально, но вдруг на какой-то мой вызов летчик не ответил. Я подождал несколько минут и снова вызвал его. На этот раз Шапиро отозвался сразу и снова доложил, что обстановка в воздухе спокойная. На мой вопрос, почему он не ответил на предыдущий вызов и куда он уходил, Шапиро как ни в чем не бывало доложил, что он никуда не уходил и что обстановка в воздухе спокойная. Но я уже понял, что он куда-то отлучался. Это было нарушением дисциплины, и потому я решил по окончании полета как следует «пропесочить» летчика.

Шапиро произвел посадку, доложил о выполнении задания, еще раз повторив, что обстановка в воздухе была спокойной, а я, выслушав, сделал ему замечание за нарушение дисциплины в воздухе. Он выслушал это совершенно невозмутимо. И в тот момент, когда я делал летчику замечание, вдруг зазвонил телефон и из вышестоящего штаба попросили объявить летчику Шапиро благодарность. Оказывается, в тот момент, когда он не вышел на связь, он заметил над линией фронта «раму» — немецкий корректировщик артогня ФВ-189, — тут же атаковал ее и сбил на [180] глазах у представителя штаба воздушной армии и наземного командования. Но поскольку при этом он действительно на несколько минут отлучился из указанной ему зоны патрулирования, то он предпочел о проведенном бое сразу не докладывать… Пришлось уже мне перестраиваться в объявлять летчику благодарность, которую он принял все с той же присущей ему невозмутимостью…

Валентин Ефимович Шапиро до конца войны произвел 592 боевых вылета. Дважды был ранен. Стал Героем Советского Союза. Ныне он полковник запаса, и немало его воспитанников служат сейчас в частях ВВС.

В течение зимних месяцев наступления мы сменили немало аэродромов. В Ростове-на-Дону задержались. Здесь наша жизнь в бытовом отношении стабилизировалась.

В каждом полку, вероятно, был свой баянист. В нашем полку его долго не было. Наконец у нас появился сержант Ткаченко — общительный и доброжелательный человек, знающий специалист и прекрасный баянист. Ткаченко полюбили в полку. Баян сержанта стал такой же привычной и неотъемлемой частью нашего быта, как и вое остальное. Вскоре нам стало казаться, что Ткаченко был у нас всегда, хотя — спустя много лет могу чистосердечно признаться — мы его просто-напросто «украли»… Сманили из одной тыловой части… Услышали как-то летчики баян и не захотели расставаться с баянистом. Стали агитировать: «Иди к нам. В гвардейском авиационном полку будешь служить…» Одним словом, сманили… Доложили мне. И хотя потом были серьезные хлопоты, Ткаченко остался в полку,