Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

Её поведение озадачило меня. Ни слёз, ни чувства горя. Утром в газетах я видела, как Моника со страдальческим выражением на лице выходила из своей квартиры, поддерживаемая одним из роуди Джими. Эта фотография была напечатана во всех лондонских газетах. А теперь она светилась оптимизмом! Где–то в подсознании мелькнуло, что эта женщина страстно желает привлечь к себе внимание.

— Расскажите мне, что произошло в четверг вечером, — из последних сил сдерживаясь, сказала я как могла спокойным голосом, но внутри меня бушевала буря. Всё в ней было так противно, так странно.

— Был прекрасный вечер. Мы были счастливы в нашей квартире, — начала она. — Мы имели такой приятный ужин. Я готовила. Мы выпили вина. Немного. Он сел за стол, писал. Потом мы легли в постель.

Эти интимные подробности тихого скромного семейного вечера звучали совершенно неправдоподобно. Она даже словом не обмолвилась, что Джими позже куда–то уходил, и так как у Джими не было времени выпить много, я решила отбросить эту версию и спросила:

— Где именно он умер? — спросила я.

— В моей квартире.

— Вы давно в Лондоне? — полюбопытствовала я.

— Нет. Джими хотел меня быть здесь, так я сняла нашу квартиру несколько дней назад в гостинице Самарканд.

— Боюсь, я даже не слышала о такой гостинице. Джими там никогда не останавливался.

— Он хотел быть со мной. Так я сняла это специально для нас. Это в Ноттингхилле.

Всё это звучало как–то очень сомнительно. Он настаивал, чтобы я звонила ему в Камберленд.

— Что с ним произошло, Моника?

— Не знаю, — прошептала она, смотря прямо мне в глаза, и я поняла, что это останется единственной правдой, услышанной мною от неё.

— Я нашла его утром.

— Нашла его… — повторила я эхом. — Вы разговаривали с ним? Он был в сознании?

Она замялась.

— Ну…?

— Болезнь выходила из его рта, — произнесла она, — и он лежал там.

На несколько секунд я закрыла глаза, пытаясь представить эту картину.

— Он мог говорить? Вы говорили с ним?

— Он не мог говорить, — сказала она.

— Но он дышал? — попыталась я добиться от неё ответа.

Но ответа я не дождалась. Она забеспокоилась и вдруг произнесла:

— Я испугалась о что газеты напишут.

Неожиданный поворот.

— Газеты? — переспросила я. — Как бы они узнали? Вы же там были одни.

Я снова закрыла глаза. Горько осознавать, вот лежит Джими, нуждающийся в помощи, задыхающийся, а эта эгоцентричная особа рядом с ним думает, что напишут в газетах, и как она будет выглядеть.

— Я знала Джими бы не хотел, чтобы они узнали. Я не знала, что делать. Так я позвонила Эрику Бёрдону.

Я уже знала от Эрика, что она связывалась с ним дважды, знала, что прошло несколько часов прежде, чем Моника вызвала скорую.

Когда я попыталась добиться от неё временных рамок, Даннеманн занервничала и стала уклоняться от прямого ответа. Она стала рассказывать о том, как нарисовала с дюжину реалистичных картин "моему Джими".

— Он принимал какие–нибудь таблетки? — спросила я её.

Мой вопрос вызвал удивление у Моники. Она полностью сконцентрировалась на себе, на своей предстоящей карьере художницы. Она говорила и говорила, рассказывала о том, какими словами Джими говорил о её работах.

— Я буду писать ради него и выставлять мои работы посвящённые ему по всему миру.

Её глаза загорелись, сквозь пудру проступил румянец — как если бы все кругом подумали вместе с ней: "Прощай, Джими, привет, Моника, великая художница!" Она говорила о Джими так, как если бы он был вымышленным персонажем. Под этой маской макияжа, скрывалась жуткая личность, я испугалась — убегая от так называемых друзей, Джими попал в капкан ещё более опасный.

Невозможно измерить количество эгоцентричного дерьма, вылившегося из неё за эту сюрреалистическую встречу, и я молила Бога, чтобы скорее вернулся Эрик. Невозможно было дольше мне находиться наедине с ней. Кому нужны её чёртовы картины? Джим мёртв и я хочу знать, как и почему. Могла ли она чувствовать хоть толику ответственности или, по крайней мере, проявить интерес, почему он вдруг стал из очень живого в очень мёртвого за эти четыре или пять часов? Что за дрянь он принял? Или яд ему дала она?

Готовая увязать основные факты, я пыталась заставить её составить разрозненные кусочки в целостную картину произошедшего.

— Я была чемпионкой фигурного катания в Германии, — начала она снова. — Со мной произошёл несчастный случай, затем операция, было много боли.

— Какие таблетки он принял? — снова спросила я её.

— Прописанное мне лекарство было в квартире.

— Что за таблетки это были?

— Они называются весперакс.

— Вы дали их Джими? Вы говорили о них с Джими?

— Нет. Он мог сам найти их в шкафчике в ванной.

Это уже более походило на правду, но далеко неполную. Тем не менее, я действительно верила, что Хендрикс мог найти весперакс для себя.

— Сколько таблеток он взял?

— Я не знаю, — сказала и начала реветь.

— Возьмите себя в руки, — сказала я так спокойно, как могла, так как понимала, что ещё чуть–чуть, и я начну на неё кричать. — Это очень серьёзно. Сколько таблеток он принял?

— В упаковке было десять. У меня было четыре упаковки. У меня не было нужды их открывать тогда.

— Сколько их теперь осталось? — решила я зайти с другой стороны.

Мои опасения подтвердились, она призналась, что три пачки оставались не распакованными, а одну открытую она нашла на полу.

— Сколько таблеток оставалось в ней? — повторила я свой вопрос.

— Одна… только одна.

Она прервалась и снова заревев, сказала вполне осознанным тоном:

— Они очень сильные. Мой доктор предупреждал меня никогда не брать больше половинки.

Итак, девять таблеток. Девять — любимое число Джими. Число, про которое он всегда говорил, что "оно приносит либо большую удачу, либо большое несчастье". Итак, он сознательно принял девять.

— Девять, — вслух произнесла я, но лучше бы я этого не делала. Судя по её безразличному виду, было очевидно, что всё, что произошло, не имело ни малейшего значения для Даннеманн. Но, тем не менее, может быть, что–то было в моём голосе или что–то она увидела в моих глазах, что заставило её неожиданно оживиться, и она выказала явные признаки тревоги.

— Вам это что–то говорит? — сказала она, явно возбуждённым голосом.

— Это любимое число Джими, — сказала я коротко.

Она вцепилась в меня и не отстала, пока я не объяснила ей. Меня поразило её желание узнать всё, что я могла рассказать о Хендриксе. Это меня сильно докучало. Я хотела найти ответы, на свои вопросы.

— Теперь, я хочу знать всё про таблетки, — сказала я. — Вы рассказали полиции всё, что рассказали мне?

Она отрицательно замотала головой.