Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

— Вам следовало рассказать им о каждой мелочи. Если вы этого не сделаете, это сделаю я.

— Если вы думаете, что я… — Даннеманн засомневалась.

— Вы сказали, что Джими сидел за столом и что–то писал. Что он писал? Где эти записи сейчас?

Моника поднялась с кровати. Она улыбалась.

— Я покажу вам.

Она вышла и тут же вернулась, сжимая в руке три листа бумаги, очевидно вырванные из блокнота, примерно тетрадочного размера.

— Вы — мой друг, — сказала она, протягивая мне эти листки, как если бы награждала меня величайшим сокровищем в мире.

— Это последнее, что написал Джими, — сказала она гордо. — Я нашла их на обеденном столе.

Я читала длинную, немного таинственную, но связную поэму, написанную его вьющимся, как лесной ручеёк, почерком. Она начиналась словами:

и оканчивалась -

Больно видеть этот знакомый и милый почерк и осознавать, что это последнее, что написано его рукой.

Я уже слышала об этой записке от протрезвевшего Эрика. Он сказал мне:

— Джими оставил длинную поэму. В то утро, когда он умер я был там, и я нашёл эти три листка за кроватью, и я пытался расспросить о них Монику.

Многого же стоят её слова о находке этой поэмы на обеденном столе!

В последний год своей жизни, Джими стал бережно относиться к своим законченным работам и хранил их в кожаной цвета бургундского красного вина папке, "так они не порвутся", часто повторял он. Он, должно быть, хотел сохранить особо дорогие для него стихи для будущего. Это не были тексты новых песен, ничего из того, что Хендрикс бы хотел записать на пластинку. Это были слова — я бы сказала, мечтания — уставшего и взволнованного человека.

Эта поэма — крик его души в эти мрачные предрассветные часы 18 сентября 1970 года.

Для меня стало очевидным намерение Джими, выбор, который он сам сделал. Мыслями я возвращалась назад в те дни, когда мы вели разговоры о "днях девятки". Для него они очень значимы. Я уверена, что он умышленно противопоставил себя Судьбе и сделал осознанный выбор. И если не девять таблеток весперакса сделали это — именно, девять — то это не было бы смертью для него.

Вот он и обрёл покой в своей душе.

— Нет! Только не Джими! — страдальчески вскричал Эрик Клаптон. — Лучше бы взял меня, не его!

"Меня нет, я разбит вдребезги!" — Напечатали газеты крупными буквами слова Мика Джаггера.

В день смерти Джими Час Чандлер на поезде ехал на север в Ньюкасл, на платформе его встречал отец. При встрече с сыном первое, что сказал отец, что умер Джими. Так же как и Мич, и Ноэл Час испытал огромную боль. Дик Кац, лондонский агент Джими, который поверил в своё время в талант Джими, сказал мне:

— Это величайшая трагедия, свидетелем которой я стал.

Для поклонников Джими известие о его смерти стало переломным моментом в их жизни. Шок. Горе. Хендрикс? Нет, газеты ошиблись. Это должно быть какая–то дикая ошибка. Как если бы солнце вдруг исчезло с неба. Невозможно. Для всех молодых людей по всему миру эта потеря 27–летнего Джими Хендрикса 18 сентября 1970 года представилась ужасным, всёразрушающим концом эры невинности.

Было уже четыре часа дня, когда мой самолёт приземлился в Лос–Анжелесе. Меня встречала мама и отвезла к себе домой, чтобы возвратить меня утром в понедельник на работу после моего "отпуска". Когда я подошла к своему автоответчику, на меня хлынул поток сообщений — выражение грусти и симпатии и бесконечные вопросы. "Что произошло в действительности?" "Позвони мне, как только приедешь!" — взывали голоса. Я была поражена, когда услышала, что Бадди Майлз организовал, чтобы на дисплей в Мэдисон–Сквер–Гардене вывели портрет Джими, а вся выручка пошла на благотворительность.

Я колебалась звонить или нет отцу Джими в Сиэтл. Я не была знакома с ним. Он не знал кто я такая. Странно, но в прошлом году Джими зачем–то дал мне его номер, когда он отправлялся в Сиэтл провести там концерт. Я небрежно тогда нацарапала его на салфетке, не думая, что когда–нибудь стану туда звонить.

К телефону подошла женщина, полагаю, что жена Эла, Джун. Тихим голосом я рассказала ей, что я друг Джими, и что моё имя ничего не скажет мистеру Хендриксу, но что мне необходимо переговорить с ним. Меня удивил этот человек. Я понимала, что репортёры должны были атаковать его в любое время дня и ночи. И вот теперь, он взял трубочку и пробормотал:

— Алло… алло.

— Мистер Хендрикс, — начала я. — Я только что вернулась из Лондона и слышала всевозможные сплетни о том, что могло произойти с телом Джими. Пожалуйста, сделайте так, чтобы они не распространялись. Он был счастлив в Лондоне. Надеюсь, его быстро похоронят и похоронят там.

Меня трясло, и от этого я могла показаться бесцеремонной.

Отец Джими хрюкнул в трубку. Что это? Да? Нет?

Вдруг он заговорил голосом ясным и сильным. Если бы не ситуация, я бы сказала даже весёлым, он спросил меня:

— Сколько денег при нём было?

Возможно, Джими слова отца не удивили бы, но меня они повергли в штопор. Я стояла на кухне в доме моей матери, сжимала окоченевшими от боли пальцами трубку и не могла произнести ни слова. На том конце провода Эл Хендрикс ждал ответа, мне нечего было сказать. Я повесила трубку и медленно разжала пальцы.

В понедельник я переговорила с печальным, убитым горем Генри Штайнгартеном. Он был один из немногих, с кем я могла обсудить действия Моники Даннеманн в последние часы Джими. Разговор получился долгим, он внимательно выслушал мои соображения о том, что могло произойти в ту ночь в подвальном этаже на квартире Моники Даннеманн. Адвокату пришлось много раз связываться с Джими по телефону в те дни и недели перед его смертью, он был посвящён во все мысли, намерения и опасения Джими и полностью разделял мои чувства по поводу отчаяния, в котором находился Джими. Штайнгартен согласился со мной, что Джими мог принять такое решение и отсчитать девять таблеток.

— Он взял свою жизнь назад, — сказала я. — Я убеждена в этом.

— Да, — ответил он.

Я услышала по голосу, я почувствовала, как его начинает переполнять грусть и с трудом сдерживаемая эмоция. Слова, произнесённые им, эхом отдаются в моих ушах даже сейчас, когда я пишу эти строки:

— Этот парень заслуживал большего, чем ему дала его жизнь.

Билли Кокс находился на полпути к выздоровлению и был ещё очень слаб, когда я позвонила ему.

— Это я виноват в том, что произошло с Джими, — сказал он совершенно разбитым голосом. — По–видимому, то, что он ввёл меня в свою группу, создало ему массу проблем.