Пегги Касерта - Вместе с Джанис

— Ну ты и штучка, — произнесла она недовольным тоном, как бы дразня меня. — Ты попользовалась мною, бросила, а затем побежала к ней сделать её счастливой. Хорош же из тебя любовник, мать твою.

Затем она рассмеялась, забавляясь моим положением, так как я опасливо обернулась, не видит ли нас Кимми.

— Не беспокойся, она всё ещё роет своим носом весь этот старый чудаковатый хлам. Я просто проходила мимо, возвращаясь домой, и не хочу, чтобы из–за меня у тебя были неприятности с этим боксёром.

135

В её поведении чувствовалось влияние кислоты, то как она владела ситуацией — мы время от времени соревновались с ней в этом. Но всё же чаще у нас с Джанис получались фантастические путешествия. Частью нашего убеждения в правомерности наших действий было то, что мы обе чувствовали, что всё это скоро может кончиться, дело было только за сроком, который нам был отпущен, может быть даже часы или дни. Но к тому времени, когда мы были уже на пике наших отношений — в 1969 году — кое–что посильнее стало удерживать нас на вершине наслаждений, оказываясь мы вместе. Героин.

136

Я слышала от других, что Джанис с какого–то времени уже сидит на смаке. Но это было, как она считала, сугубо личным и не посвящала меня в свои тайны, пока наши с ней отношения её вполне устраивали. И зная, что я никогда не кололась этим дерьмом, она иногда запиралась в ванной или подкреплялась там, где я не могла бы её увидеть или догадаться, чем она занимается. Её увлечение героином, казалось, меня не беспокоило. Я слышала всякие ужасы, рассказываемые про нарков, но они как–то проходили мимо моих ушей. Я встречала многих, кто кололись один–два раза в неделю, но мне они никогда не казались опущенными наркоманами, и если им не удавалось найти товар, они просто пережидали некоторое время, не стремясь срочно подкрепиться. Также поговаривали, что ни после первой, ни после второй иглы — любимая пропаганда нарков, — а только после пятидесятой или шестидесятой начинается неодолимая тяга. И даже тогда, если колешься от случая к случаю, как рассказывают очевидцы, ты не можешь прочно подсесть на это дерьмо. У меня у самой не было никакого желания попробовать уколоться, как бы ни правдоподобны были байки про привыкание. Такова просто была моя точка зрения в то время. Все эти рассуждения я веду к тому, что пока Джанис колола это дерьмо себе от случая к случаю, она, по их словам, в любой момент смогла бы свободно обойтись без него.

137

Тем не менее, однако, где–то в конце 1968 года, Джанис спросила меня однажды, не хотела бы я уколоться вместе с ней. Первые несколько недель я просто отрицательно покачивала головой, и она шла в ванную, чтобы подкрепиться, одна. Но такое повторялось всё чаще и чаще, и Джанис стала всё настойчивее подбирать убедительные мотивы. Одним вечером, в Лос–Анжелесе, во время наших игр в Лендмарке, я позволила ей уколоть себя.

Наши голые тела расслабленно лежали рядком на постели, и она невзначай спросила:

— Солнышко, не хочешь ещё чего–нибудь?

— Нет, — ответила я, испытывая уже некоторые неудобства от ставших постоянными моих отказов в том, что заставляло её чувствовать себя лучше.

— Почему нет, солнышко? Вот увидишь, тебе будет только хорошо от этого. Почему бы не попробовать, а если не понравится, можешь отказаться.

— С детства не люблю шприцы, — сказала я, — Я даже против них, когда знаю, что в них находится то, что облегчит мои страдания, когда болею. И я отлично знаю, чёрт возьми, с первого твоего дня, что ты колешься, и что это дерьмо может, чёрт его побери, испортить тебе желудок.

— Нет, что ты, если его употреблять понемножку, — произнесла она вкрадчивым ласковым голосом, любимой её манерой убеждения. — О, ну же, солнышко. Это не будет больно. Я обещаю тебе, я сделаю это совершенно незаметно, ты даже не почувствуешь укола. Ну давай же, солнышко. Я уверена, тебе понравится.

В итоге я сдалась. И пока героин внутри меня вызывал только тошноту (обычно она проходит после первых пятидесяти уколов), невероятное тепло ворвалось в мои вены, с самого первого момента, как она его ввела, и именно оно заставило меня захотеть сделать это снова.

Раньше у меня был совершенно нормальный организм, не подводивший меня никогда. Я легко вставала по утрам, любила рано ложиться в постель, спала восемь–девять часов. Джанис постепенно изменила меня. Всё более я становилась совой, такой же как она — как и эти сказочные вампиры, она избегала солнечного света. Вот и теперь, она познакомила меня с нечто, что изменило мою жизнь даже более чем радикально. Сначала покорил он меня своей нежностью, но со временем он забрал мою энергию, ограбил моё здоровье, иссушил мою грудь, превратив меня в ту, в ком бы я не узнала себя, увидь я себя в зеркале в мои теперешние тридцать два.

138

Но тогда мне было всего двадцать восемь. И это был 1969 год, удивительное время, проведённое вместе. Даже Джанис я никогда не разрешала дать мне более тяжёлую дозу смака, превышающую разумные пределы, до того вечера, когда я увидела, как она дала Теренсу Холлинану такую дозу, что я чуть не поверила, что она убила его.

Однажды я пришла увидеться со своим адвокатом по поводу моих текущих дел. Там я и познакомилась с Холлинаном, одним из четырёх или пяти сыновей известного либерала, адвоката Винсента Холлинана. По какой–то причине младший Холлинан был там, не знаю, но мой адвокат, Майкл Стефаниан, специалист по делам с марихуаной и написавший книгу Potshots, решил познакомить нас. Я и раньше слышала о Холлинане у нас на Хайте. Он слыл быстрым на решения достойным отпрыском своего свободомыслящего отца. В то время он защищал в суде «Форт двадцати семи», группу армейских мятежников, протестующих против войны во Вьетнаме. Ещё он был членом Сан–Францисского Мобилизационного комитета, который стоял во главе самого обширного и самого эффективного в городе антивоенного движения.

Так или иначе, этот Холлинан, увидев мои буфера, тут же пригласил меня отужинать с ним вечером. Мне он тоже с первого взгляда приглянулся, и я согласилась. Сначала мы заехали к нему домой, и в первую же минуту я поняла, что он хочет тут же меня изнасиловать.

— Слушай, дружок, — сказала я, — ты бы сначала, по крайней мере, угостил бы меня ужином.

Похоже, этого было достаточно, чтобы ненадолго остудить его пыл. В ресторане в Норт–Бич он успел высмеять все блюда, а пока ехали обратно, мы не пропустили с ним ни одного ирландского паба. Я и по сей день так сильно не напивалась — болело у меня всё. Он предложил заехать к нему, говорить «нет» я не стала, что за чёрт, он мог мне ещё пригодиться, и если я почувствую, что захочу с ним переспать, когда мы доберёмся до места, я пересплю. Если нет — не буду. Но как потом оказалось, всё свелось к тому, что мы вместе смотрели телевизор. Правда он сделал несколько попыток раздеть меня, но я отразила их, сказав, что у меня месячные и что этот именно день — мой «самый худший».