Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Джорджи Фейма можно было постоянно увидеть во Фламинго. Особенно Джорджи обожали жители Вест–Индии. Он играл в стиле чёрных музыкантов, в котором практически никто кроме него в середине шестидесятых здесь не играл, и послушать его всегда собирались многочисленные иммигранты с Ямайки. Они обожествляли своего кумира, называли его своим королём.

Хозяевами Фламинго были два брата, Рик и Джон Ганнелл. Помимо клуба они держали некое агентство и вели свои дела прямо из клуба, когда не было возможности устроить их где–либо в другом месте. Одним из таких «дел» был другой их клуб «Мешок гвоздей», где постоянно выступали и Джорджи Фейм со своей группой Blue Flames (Sic!), и Крис Фарлоу со своими Hunderbirds, и Big Roll Band Зута Мани, и Джино Вашингтон, и Ронни Джонс, и Bluesbreakers Джона Майалла.

Рик вместе с Джоном установили свои правила в порочном Вест–Энде, приправив их юмором, так, что незаметно для тебя самого ты без них уже не можешь обходиться, этаким своеобразным личным манифестом в своей тяжёлой игре. Их любили, их обожали, их ненавидели многие.

Джон Ганнелл придумал для себя программу All–Nighter, эдакую настоящую лабораторию любви. Могу с полным правом сказать, он был одним из самых лучших британских комиков–разговорников. Ему было наплевать уходит или остаётся публика, но многие любили его за змеиный язык. В своём клубе он был звездой, и не обходил репликой ни одного вновь входящего, будь то мод или растаман, американец или представитель закона.

Однажды уже ближе к полуночи в четырёх кварталах от Фламинго полиция нагрянула в Сцену. В тот вечер я пришёл в клуб раньше обычного, около половины двенадцатого, чтобы послушать All–Nighter. В клубе яблоку негде упасть. И тут Джону позвонил из Сцены Лайонел, администратор клуба, предупредить его, что полиция может нагрянуть и к нему.

Джон запрыгнул на сцену, приведя в смятение Криса Фарлоу:

— Эй, дружище, мы только вошли в драйв, ну же, дай нам доиграть.

— Копы на подходе. Отдохните, — прервал он его, и продолжил, обращаясь к публике:

— А вы, друзья, избавьтесь по–быстренькому от всего, что у вас в карманах лишнего. Отправьте по назначению. Проглотите, выбросите, сожгите, наконец, к чертям собачьим. Не знаю, как вы это сделаете, но ради бога не тяните.

Вокруг меня все наши ямайские слушатели повскакивали с мест и лихорадочно начали опустошать свои карманы, пытаясь запихнуть пакетики с чёрным гашишем себе в рот. Стадо жующих коров! А на пол посыпались пурпуровые сердца. Вдруг, неожиданно, один парень в теннисных туфлях, джинсах и в белом свитере запрыгнул на сцену, выхватил микрофон из рук Джона и замахал перед его носом ордером:

— Так, ладно, это полиция, никому не двигаться, — прокричал он фальцетом.

Джон отнял у него микрофон и начал, подражая раста–английскому, запел рифмову:

— Хладнокровие, ребятки, избавьтесь от дерьма, съешьте его до последней крошки.

Но тут в клуб волной хлынули полицейские в форме, а сержант с красной шеей и вздутыми синеватыми венами на висках закричал:

— Эй, ты, пошёл прочь со сцены, а вы, чего? Вмёрзли в пол, что ли, тоже давайте сюда, — махнул он музыкантам Криса Фарлоу.

Баритон Ник с расширенными от травы зрачками затряс головой.

— Что за дерьмо, дружище, прямо на середине моего соло. Целый час ждал я его.

Молодого переодетого копа взбешённые ямайцы прижали к стене, в то время как остальные копы своими сапожищами стирали в пыль пурпуровые сердца, раскатившиеся по всему клубу. Белым налётом они осели на их синей униформе, и те закашлялись, стали чертыхаться и кричать. Джон продолжал свою речёвку, пока копы снимали его тело со сцены, вели к выходу и везли в участок.

А однажды в клуб послушать своего кумира, Ти–Боун Уолкера, пришёл Эрик Клаптон и стал наблюдать за ним из артистической.

Ти–Боун в отличие от всех великолепно технически играющих блюзы придерживался старой школы игры. К своей гитаре он прикрепил длиннющий телефонный провод, который позволял ему, играя, передвигаться среди слушателей, надолго и далеко отделяясь от своих музыкантов. Должно быть, кто–то из них дал знать Ти–Боуну, что пришёл Эрик Клаптон посмотреть его игру, потому что во время очередного соло Ти–Боун со сцены отправился прямо в артистическую. Спустившись, он, продолжая играть, прижал Эрика Клаптона к стене, гитарой показывая ему молчать, но губами посылая бедному Эрику, прижавшемуся от неожиданности и страха к стене, проклятия. Совершенно другую картину наблюдала оставшаяся в зале публика. Недоумевали, что происходит. Группа продолжала играть, а из динамиков лилось соло Ти–Боуна, причём шнур от его гитары уходил куда–то вниз. Знали бы они, что в этот самый момент он прижимает Эрика Клаптона гитарой к стене, а тот даже пикнуть не решается!

— Я — первый из всех, я — самый великий, усёк? Усёк, усёк?

В другой раз в том же Фламинго какая–то блондинка–стриптизёрша, помню, ворвалась за кулисы. На сцене Крис Фарлоу с головой ушёл в блюз, и скорбный вопль его гитары заставлял публику переживать вместе с ним. Они все были у него в руках. «Well, baby, baby please don't go». А в это время в артистической среди горы пурпуровых сердец, бутылок водки и банок фанты, мы надирались и всё более и более окосевали. А эта блондинка занялась, подстрекаемая Риком и Джоном, тем, что у неё лучше всего получается.

В конечном итоге она, совершенно голая — а её вещи остаются висеть, лежать там, где упали или повисли, пока она раздевалась. Она усердно отрабатывала всё, чему её учили прямо перед нашими расплывшимися мордами, и было совершенно очевидно, что ей здесь не хватает места. И чего не миновать, то и случилось: танцуя и ища себе пространства, она попадает на сцену. Бедный Крис! Глаза его закрыты, и поёт он в этот самый момент как раз: «Крошка, не покидай меня», а за его спиной показывается наша распутная блондинка, совершенно голая, если не считать туфель на высоченных шпильках. Её розовые сиськи вздрагивают и раскачиваются в такт волнообразным движениям её рук, все ребята тут же собираются и подхватывают её ритм, тихо подпевая хором Крису, а публика, что тут можно сказать? У публики просто поврзывались сердца. Жестокая шутка. Бедняга Крис. Но если бы Фарлоу был с нами в артистической, а не на сцене, он первым вляпался бы.

Хорошо запомнились три волшебных вечера, прошедших в клубе Фламинго. Те три вечера, когда между американцами и растаманами прекратились на время всякие споры из–за женщин, или территории.

Одним из таких вечеров мне поручили сопровождать Нину Симон.

Она хмуро посмотрела на меня:

— И, Эрик, это что, шутка? Ты же собирался мне и моим друзьям показать Лондон, так?

Но попав во Фламинго, согласилась, что, будучи проездом, она смогла всё же совершить увлекательное путешествие. Самые сливки лондонского общества собрались в этой берлоге посмотреть лучшие британские ритм–и–блюзовые коллективы. Там же видел пару вечеров Джорджа Харрисона, укрывавшегося от битломании и утоляющего ностальгический голод по временам Гамбурга. И в конце всех этих «Ночных бдений» невероятное ощущение всплывало из темноты этого клуба. Ночь на воскресенье проходила, снаружи светало, веяло утренним холодом, свежий ветер гонял мусор по улицам Сохо. Я шёл в первый же газетный киоск, брал свежий номер, заходил в индийский ресторанчик, шёл домой, забирался в постель и спал всё воскресенье. Вот такие выходные во Фламинго.