Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Заказываю большой скоч со льдом и выбираю столик прямо у сцены.

Из–за органа сначала появляются чёрные руки, затем и голова среди проводов и фузов. Последние приготовления. Подсоединили кабель — в Лесли громко щёлкнуло. Орган тихо загудел. Ужас. Немного подстроив инструмент, из–за него как чёрт из табакерки выскакивает чёрный с сигаретой приклеенной к краю огромного рта. Улыбка по всему его лицу, стряхивает пыль со своего белого дождевика. Джеймс Браун.

Поверить трудно. Джеймс Браун, один на сцене. За органом. Он ударил по клавишам старенького домашнего В3, и все парни за барной стойкой тут же, разом, развернули свои тела и напрягли уши. Неописуемой красоты эбонитовая полуобнажённая девушка выпорхнула из–за ударника, и следующие тридцать пять минут я сижу, потягивая виски, слушая Джеймса Брауна и неотрывно следя за волнообразными движениями бёдер чёрной красотки.

Но вот со сцены ушёл Джеймс, девушка испарилась, и место заполнилось гулом голосов. Мне ничего не оставалось, как отправиться обратно в свою гостиницу.

Чувство полнейшей эйфории завладело нашими сердцами, понимая, что мы сделали это, сыграв вместе в Парамаунте с такими именами, как Чак Берри и Малыш Ричард. Со всей Таймс–сквер были видны огромные светящиеся красные буквы «Animals».

Было тяжело. Никогда в Англии мы так много не работали. Мы жили в гостинице почти в том же квартале что и театр. И было два способа добраться до работы. Первый, забравшись в лимузины, проехать сто пятьдесят ярдов, затем с боем пробиться внутрь. Лимузины стоили не дёшево, к тому же каждый раз владельцам после этого приходилось заново их полировать и красить. Другой способ: добираться под прикрытие всего департамента нью–йоркской полиции и бравых ребят из агентства Бринкс, нанятых администрацией театра на все дни нашего пребывания в Парамаунте. Каждый раз, окружённые плотным кольцом копом, мы пробивались к служебному входу театра.

Однажды группа пуэрториканок каким–то образом просочилась сквозь охранников в полуподвальный этаж гостиницы и оттуда уже поднялись на двадцатый, где обитали мы. Они рассредоточились по коридору в ожидании, когда прибудет полиция сопроводить нас в театр на первый дневной концерт, но одна из них появилась на нашем, двадцатом этаже.

Капитан Бёрнс с огромной толстой шеей, яркий представитель агентства Бринкс, посоветовал не высовываться из наших комнат, до того, как он не уберёт с дороги этих девиц. Через пару минут, решив, что путь свободен, мы направились к лифту. Ожидая лифт, начали строить всякие предположения, но вот, наконец, дверь открылась. Вижу, внутри сержант капитана Бёрнса, один из его верных дуболомов скрутил двух перепуганных пуэрториканок, одну, невысокого роста и ужасно худую, другую — довольно толстую и высокую.

— Мы ещё не совсем очистили от них этажи, — рявкнул он. — Вы, парни, постойте пока здесь, а я препровожу этих дам вниз и затем вернусь за вами. Придётся обождать.

И двери лифта закрылись прямо перед нашим носом.

Неожиданно к нашему удивлению, раздался звонок, и двери лифта снова открылись. Толстая пуэрториканка, видимо завладев дубинкой, душила ею сержанта. С посиневшим лицом он лежал на полу, прижатый огромным её весом. Другая, тощая и невысокая, выскочив из лифта, схватила Хилтона Валентайна за фалду пиджака и так рванула, что оторвала буквально часть спины. Мы бросились врассыпную по коридору к своим номерам, пока не добралась до нас та, толстая. Наконец, появился коп, и взял всю ситуацию под контроль, он сгрёб этих двоих девиц, запихал в лифт и они уехали.

Для Боба Левина деловой Нью—Йорк был родным домом. В театре Парамаунт он заведовал постановочной частью. К счастью для всех нас со временем, он стал нам отличным другом, и более того, гастрольным менеджером наших Пан—Американских путешествий. Всегда встречающим нас у служебного входа, чтобы увериться, что нам никто не причинит вреда. Как–то раз нам пришлось остаться в театре на весь день, так он устроил нам нечто вроде импровизированных постелей, чтобы мы могли отдохнуть между выступлениями в нашей артистической на шестом этаже.

Всё время, как мы выступали там, хаос царил в районе Таймс–сквер, и не только театр был забит до отказа, но и на улице оставалось не меньше, если не больше желающих, не попавших внутрь. Но мы не единственными англичанами оказались в этом шоу, с нами приехал из Англии Элки Брукс. Элки, поклонник музыки чёрных, также как и мы был поражён созвездием артистов, проставленных на нашей афише. Но однажды, в субботу, во время вечернего концерта Чак Берри с лёгкостью разбил лёд нашего восторженного оцепенения. Мы, как и во все предыдущие выступления заканчивали самыми популярными нашими вещами, и публика уже вовсю неистовствовала. Это был завершающий субботу концерт и поэтому зал был наполовину уже опустевшим, многим приходилось уходить, не дослушав до конца, чтобы успеть домой на последний поезд или автобус. Поэтому мы углубились в блюзовую импровизацию. Я стоял лицом к публике почти на самом краю сцены и как всегда пел с закрытыми глазами, но в тот момент, когда решил сказать, что посвящаю блюз жителям Нью—Йорка, краешком глаза замечаю с краю сцены какое–то движение. То был Чак, подключающий свою гитару к одному из усилителей и, видимо, решивший присоединиться к нам в заключительном блюзе. Невероятно.

Во время первого нашего концерта в Парамаунте нам и в голову не могло прийти, что их старая сцена способна автоматически уходить вниз. Так было принято прежде, так оканчивались выступления старых команд во времена их расцвета — оркестры просто опускали вниз. Но с такими рок–н–ролльными группами, вроде нас, это не сработало. Мы это поняли, когда во время исполнения последнего номера, нас начали опускать вниз. Публика, вскочив со своих мест, бросилась через барьер к нам. И дождём человеческих тел обрушилась на сцену, кроша усилители, растаскивая по частям ударную установку и разрушая оставшееся сценическое оборудование. Надолго запомнился нам этот урок — никаких старомодных приколов, оставшихся от больших джаз–бандов.

Бобу Левину стоило больших усилий восстановить всё. И когда Малыш Ричард сменил нас, он почувствовал, и вполне справедливо, приближение сердечного приступа, так как оставалось ему всего двадцать минут сценического времени. Двадцать минут, чтобы ввести публику в состояние полного исступления. И он проделал это, но я не могу воспроизвести здесь всё, сказанное в его адрес Бобом Левиным, что если бы ему было предоставлено больше времени, всё шоу целиком пришлось бы закрыть — городским властям ущерб нанесённый театру обошёлся в десять тысяч долларов. Но это мелочь в сравнении с тем, как выкладывался Малыш Ричард. Мне пришлось часто видеть его выходящим со сцены. С него буквально градом лился пот, когда он входил в лифт, чтобы подняться в свою уборную, встречаемый прямо в лифте своим костюмером с раскрытым огромным махровым полотенцем, в другом углу лифта ждал его чёрный коп, держа наготове зажжённую сигарету. Он проводил за кулисами, всё оставшееся время, сопровождаемый повсюду своей охраной. Малыш Ричард радовался как ребёнок произведёнными его публикой разрушениям.