Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Витю Попкова, будущего знаменитого художника, я помню студентом третьего курса Института им. В.И. Сурикова. Моя первая жена Инга очень дружила с Кларой Калинычевой, будущей женой Попкова. Дружили они всю жизнь, но в те годы были особенно близки. Инга приносила в институт мои акварели. Это были совсем небольшие листы на темы русских народных песен. Вите они нравились, и он спросил меня, что я хотел выразить. Я говорил, что и сам точно не знаю – наверно, просто настроение песни, ее печаль, грусть. Витя говорит: “Вот это самое интересное – именно то, что словами не скажешь”. Я заметил, что среди чужих людей Попков никогда не говорил об искусстве, только когда мы были вдвоем. Он производил впечатление углубленного в себя, сосредоточенного, сдержанного человека, уже тогда знавшего какую-то цель в жизни.

У меня в тот год все было плохо, я готовился идти в армию, жил одним днем. Ближе всего в то время был мне давний друг Попкова Виктор Барвенко, человек легкий, красивый, художник большого декоративного таланта. В тот год он был, помню, в Дагестане, в ауле Кубани, откуда привез груды необычайной красоты “ювелирки” из чистого серебра с черными агатами. Только и разговоров было об этих Кубачах, о таланте и вкусе народных умельцев. Захотелось стать ювелиром.

Прошло пять или шесть лет, и мы с Виктором Попковым оказались ближайшими соседями. Я жил тогда в Бутиковском переулке, дом 5, а Витя с Кларой и ее отцом – через дорогу, в Молочном, в маленьком уютном деревянном доме. Сейчас там мемориальная доска и Музей Попкова. Я бывал у них очень часто, мы подолгу говорили о живописи. Витя не очень изменился – та же кепочка, крутой лоб, глубокие большие глаза. Но – он уже был знаменит. Получил диплом в Париже, съездил в командировки от ЦК ВЛКСМ в Сибирь, вступил в МОСХ, участвовал во многих выставках в Москве и за границей; журналы “Огонек” и “Смена” печатали большие цветные репродукции его картин и т. д. О чем еще можно мечтать в те годы молодому художнику? Между тем для самого Виктора, как мне казалось, все эти успехи не имели большого значения. Общаясь с ним довольно часто, я не видел никакой разницы с тем Витей, каким он был раньше. Разве что стал еще более собранным и немногословным. Но вот он показал картину “Строители Братской ГЭС”, большую, 2 × 3 метра. Писал ее быстро, но как-то весело, почти без поправок (по натурным этюдам), а главное – без сомнений в основной идее. Получилась она для всех очень неожиданной, в чем-то странной – но, безусловно, очень значительной для того времени. Никто еще ничего подобного по жесткой реалистичности и смелости тогда не делал. Вскоре картину приобрела Третьяковка. Казалось бы, предел успеха. Но как раз тут-то “на Беговой” и “на Масловке” начались критические обсуждения: “Нет живописи – очень фотографично. Персонажи случайные – не герои, а просто натурщики – мрачные, отчужденные, ничто их не объединяет, каждый сам по себе. Нет работы над формой, очень этюдно”. Я в это время жадно, как губка, впитывал подобные беседы, хотя и не решался высказать своего мнения. Мне эта картина интуитивно очень нравилась, но я не мог бы объяснить, почему.

Не знаю, доходили ли до Попкова разные мнения, но однажды за столом, где мы пили чай с Кларой и Ингой, Витя вдруг сам заговорил о “Строителях”, как бы раздумывая про себя: “Я как раз и хотел показать строителей как живых людей, именно так, что они все разные. Они не должны красоваться, как у Коли в «Плотогонах». Они смотрят на зрителя – чего ты, мол, стоишь, сам-то? Они не очень красивые, но они настоящие. Я перед ними свой долг чувствовал – оставить их жить в картине. Такими, какими их знал. Врать не хочу”.

Еще помню, как шли мы с ним как-то в метро, ехали на Киевскую. Я ему рассказывал про “Промграфику”, где тогда работал, про нашего худрука Георгия Щетинина и его теории психологического пространства и пространства на плоскости. Как ни странно, Попкову было интересно. В другой раз я запомнил такую его фразу: “Раньше я цвет старался выжать до конца, а сейчас я хочу гамму сокращать и цвет ограничивать”. И позже, в семидесятых: “Хочу картину приблизить к фреске”. В конце шестидесятых Виктор организовал “Выставку 16” в зале МОСХа на Кузнецком, и. Он попросил меня сделать плакат к этой выставке, чтобы там были фамилии всех 16-ти участников. Выставка была очень яркая, свежая. Помню над сценой большую картину Виктора Барвенко, рядом стенку – Кати Григорьевой, Юры Павлова. В центре зала, на стенде – картина Попкова “Ой, как всех мужей побрали на войну”. Накануне открытия выставки случился памятный для меня эпизод. Виктор с палитрой в руках все правил уже висевшую в экспозиции картину. Вдруг он обернулся ко мне и говорит: “Вот пишу, пишу этот красный цветок на окне, а он никак не загорается. А должен гореть, он ведь центр всего. Что делать-то?” Я говорю: “Попробуй лессировку!” Витя дает мне свою палитру со словами: “Держи и давай сам сделай. Я от усталости ничего не вижу”. Я с трепетом взял палитру Попкова, очень тяжелую, и чуть-чуть, краплаком на лаке, – пролессировал этот красный цветок. Он загорелся! Витя был в восторге: “Молодец, молодец, гори! Спасибо”.

В эти годы я строил кооператив на Речном вокзале и зашел как-то к Попкову рассказать. Он был один, в плохом настроении и в одиночестве выпивал. Я очень был удивлен, но присоединился. Через какое-то время Витя “раскололся”. Оказалось – в Третьяковку, где висела его любимая картина “Воспоминания. Вдовы”, директору галереи Лебедеву позвонили из ЦК КПСС и устроили скандал: “Вы что себе позволяете? Зачем вы этих старух повесили? Снять немедленно!” Я говорю: “Чья-то дурь, как обычно. Кто-то выслуживается! Не обращай внимания!” – “Не в этом дело! Мне точно сказали: Решетников настучал! Пока он в Академии, мне ходу не дадут!” – “Вить, но ведь кто-то рассказал тебе об этом звонке, может быть, у тебя и в ЦК есть поклонники, друзья! Глядишь и помогут! Не вечно же Решетников будет!” Не знаю, убедил ли я Попкова, но мы выпили за неизвестных друзей и закусили селедочкой с картошечкой. И пошли гулять в Зачатьевский монастырь. Золотое было время!

Последний, кажется, разговор получился у нас очень грустный – по моей вине. Виктор хотел, чтобы я вошел от секции “Промграфики” в правление МОСХа. Тогда составлялись списки для каких-то выборов. Я, не придав значения этому предложению, сразу отказался. Сослался на свою нелюбовь к общественной суете: “Не люблю, не могу”. Виктор всерьез обиделся: “А я – люблю, что ли? Просто это нам всем надо, надо команду свою создавать, а то опять мафия все места займет”. Разговор не получился. Виктор молча отвернулся, стал смотреть в пустое окно… Затем, как бы успокоившись, он протянул мне руку и, так же в молчании, мы простились. Прошло немного больше года, и по Москве разнеслась весть о трагической смерти Виктора Попкова. И только тогда пришло осознание, какой великий, неповторимый талант мы все потеряли.