Виталий Вольф - Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника

Официальность и чопорность МОСХа и очень свойственное ему в те годы чинопочитание мне порядком надоели. А в горкоме Дробицкому удалось создать дружественную атмосферу, без чинов и регалий. И когда он на какой-то встрече попросил меня помочь ему “вытащить” секцию плаката, я, неожиданно для себя, согласился. Сказал только: “Эдик, я терпеть не могу любую общественную работу! Буду руководить по-своему, так что смотри – как бы чего не вышло”. Эдик ответил: “Это твое личное дело”. И за эти семь лет никогда не вмешивался в плакатные дела и выставки. За все эти годы в секции плаката не было ни одного конфликта. Все было открыто, на виду. На каждом собрании я объявлял: “Кто хочет путевку? Кто хочет материальную помощь? Кому справки? Подходите!” Но вдруг из Московского главного профсоюза культуры пришла делегация и говорит: “Что-то у вас неладно! За столько лет – ни одной жалобы от членов! Так не бывает!”

Пришли еще и на собрание, говорят: “Вы неправильно работаете. Нельзя всё давать так просто. Вы – власть, а власть должна быть окружена тайной. Вы развращаете массу: если нужна им справка, пусть придут два-три раза и хорошо попросят!” Отвечаю: “Извините, но это не для меня”. Я взял самоотвод, избрали нового председателя, и через полгода секции не стало.

Но дружеские отношения с Эдиком сохранялись даже когда он ушел в Академию художеств. Правда, последние годы он тяжело болел, и характер стал портиться. Врагов и обиженных им становилось все больше, особенно после его выставки в Академии.

Эдик был, конечно, очень колоритной фигурой. Высоченный, всегда в загадочных темных очках, с маленькой змеиной головкой, он сам о себе говорил: “Я змей!” Когда мы познакомились, уже не помню. Помню только бесконечные выпивки в его мастерской на чердаке за “Белградом”, постоянно сменяющихся гостей – и всеобщих любимцев, которые были как бы талисманом мастерской: пса Злобика и кота Пельменя. Помню, какая-то девица написала песню в честь Эдика, и он постоянно ставил эту кассету. Хаос в мастерской был постоянно, но он умудрялся еще и работать в задней комнате. Эдик при всех своих чудачествах был человек обязательный. По крайней мере, я не помню случая, чтобы он отказался прийти на открытие чьей-то выставки в ЦДХ, а в девяностые выставки были частыми.

Когда у меня была выставка плаката в театре им. Гоголя, он не только сам приехал, но привез с собой Ефима Цвика, нашего Маэстро, и еще несколько человек. Эдик иногда имел склонность к теориям. “Сейчас создаются две-три обоймы, человек по десять-пятнадцать, на которых галерейщики будут делать хорошие цены! Остальные уйдут в мусор! Художников много стало, дилеры в них запутались! Надо делать большие вещи, по 2–3 метра! Чтобы тебя запомнили! Ты должен выбрать свой образ жизни – активный или пассивный! Активный – значит от всего отказаться, только работать! Надо войти в обойму!”

Вместе с тем иногда какое-то провинциальное наивное тщеславие проявлялось у него. Году в 80-м, еще в той старой мастерской, он гордо показывал мне правдоподобно сделанное удостоверение “Ленинская гвардия планеты”. “А знаешь, у кого номер один? У Леонида Ильича Брежнева! А у меня номер три!” Или вот история с присуждением ему Grand Prix Варшавского биеннале: у него оказался чистый плагиат, и приз пришлось вернуть – с позором. Зачем ему это нужно было? Ведь он мог сам делать прекрасные вещи. Помню, как мне нравилась его картина “НЛО”. Абсолютно собственная вещь. Он делал и костюмы для Пугачевой, и фильм о Макаревиче, и памятник Елизарову в Кургане. Когда меня пригласили в Зальцбург, я сказал: “Посмотрите сначала моего друга Дробицкого. Может быть, он вам больше понравится. Он работает давно, а я только начинаю”. Поехали к Эдику в новую мастерскую на Кисловский на белом “мерседесе” моего дилера-австрийца. Дробик растаял, накрыл красивый стол, вымыл полы. Долго показывал работы, объяснял. И вдруг “грубый немец” говорит: “А знаете, Эдуард, мне ваши работы не нравятся!” Встал и уехал. Эдик долго на меня дулся: “Кого ты привез, идиота какого-то!”

Эдик Дробицкий был яркой фигурой восьмидесятых, эпохи “советского декаданса”. Он начинал с отрицания академизма и соцреализма, а кончил вице-президентом Академии художеств. О судьбе белого кота Пельменя и черного пса Злобика история умалчивает.

После возвращения из круиза я на некоторое время, помню, впал в глубокую депрессию. Казалось, что теперь можно спокойно умереть. Все самое прекрасное вроде бы я уже видел. Вместе с тем я чувствовал, что стал как бы другим человеком, как Колумб, который открыл Америку.

В 1988 году мой приятель по секции плаката, яркий и самобытный художник Юра Шашков предложил мне сделать вместе с ним выставку на Малой Грузинской. Это был самый разгар эпохи “бури и натиска” неофициального искусства в Москве. В наш новый выставочный зал постоянно стояли очереди. Но я все еще был в шоке после жестокого пожара в моей мастерской, когда у меня не осталось ничего, даже набросков и рисунков. Я просто не мог видеть холсты и краски, работал только в книге, только по заказам. Юра не отставал: “Тебе надо встряхнуться, сделай хоть что-нибудь, проснись!” И вот я лихорадочно, как впервые в жизни, без подготовки, не думая ни о чем, написал несколько холстов. Как ни странно, два больших пейзажа Грузии ушли в Париж, а “Ирисы” и “Ярославну” закупило Министерство культуры СССР. Но главное – меня пригласили сделать выставку в Австрии, в городе Зальцбурге. Это были супруги Зигмар и Валентина Хуммельбруннер, коллекционеры и просто симпатичные люди. Не знаю до сих пор, почему из десятков осаждавших их художников они выбрали именно меня. Но в начале июля я уже был в Зальцбурге и провел три с половиной месяца в гостях у этих милых людей.

Зальцбург был для меня городом-мечтой. Мой польский дядюшка Лешек Кжемень в послевоенные годы работал там представителем Польши в Международной комиссии по Дунаю, которую тогда возглавлял К. Е. Ворошилов. Дядюшка часто присылал мне открытки с видами сказочно красивого города среди суровых снежных гор. И вот – я здесь. Господин Зигмар был наследником большого состояния, почетным гражданином города. Поэтому первые дни моего пребывания сплошь состояли из развлечений, встреч, поездок в горы, посиделок в различных ресторанчиках и кафе, в загородных домах многочисленных друзей. Фрау Валентина, еще недавно просто Валя, эффектная блондинка с голубыми глазами, выполняла роль синхронной переводчицы, так что с языком и общением не было проблем.

Одно омрачало жизнь – герр Зигмар был хроническим алкоголиком. Каждую ночь, когда все засыпали, он тихо звал меня на кухню: “Виталий, холодно!” Это было его единственное русское слово, и означало оно “выпьем с горя, где же кружка?” Мы садились за большой стол, где стояла бутылка его любимой “Столичной”, два стакана и фотография его отца, недавно ушедшего. Его отец был когда-то в русском плену. В Сибири он полюбил старые иконы, тайгу, Россию. И сейчас мы сидели в просторной и пустой комнате, увешанной коллекцией старообрядческих икон, и вместе горевали о превратностях жизни. (Когда я в следующий раз приехал в город – его уже не было в живых, иконы исчезли.) А пока “шеф” был полон сил, устраивал с большой помпой мои выставки, фуршеты и приемы. Иногда случались и продажи картин. Я с удивлением смотрел, как под окнами галереи “Valentina” люди останавливали машины, заходили, чтобы посмотреть или купить.