Александр Колкер - Лифт вниз не поднимает

В монферрановском особняке, на Большой Морской, 45, где находится Санкт-Петербургское отделение Союза композиторов, есть уникальный концертный зал. Он целиком сделан из дерева, на что ушло более ста пород экзотической древесины. Высокие итальянские окна. Напротив, на уровне второго этажа изящная балюстрада. В углу винтовая лестница. Лишь небольшая часть стен над деревянными панелями обтянута муаровым штофом.

В этом зале композиторы исполняют свои опусы. Здесь же они пьянствуют. Сюда же их привозят, но уже в гробах, для прощания со своими коллегами.

Однажды, еще не будучи членом союза, я был приглашен на празднование Старого Нового года в этот зал.

Столики были накрыты. За “правительственным” восседал Андрей Петров с женой и приглашенный на праздник Мстислав Ростропович.

В конце зала, поближе к выходной двери, приткнулись я и Рыжов.

Дома мы с Кимом приготовили выступление и записали его на магнитную ленту. Поскольку в стране была оттепель (якобы!), мы решили позволить себе… В нашей сценке было всего два персонажа — Ленин и Сталин. Картавый Рыжов играл Ленина, а я Сталина.

— Скажите, Иосиф Виссарионович, а кто такой этот ваш Колкер?

— Он написал, Владимир Ильич, песню “Дождик”.

— А что дал этот “Дождик” рабочим и крестьянам?

— Да ничего не дал, Владимир Ильич. Кроме того, этот самый Колкер — еврей!

— Так может быть, Иосиф Виссарионович, мы возьмем этого самого Колкера и…

— Я угадал вашу мысль, Владимир Ильич. Мы возьмем его и расстреляем!

— Верно, батенька! Совершенно верно!

Мы были уверены, что на праздновании Старого Нового года такая невинная юмореска вызовет безудержный хохот и гром оваций. Прозвучали последние слова нашего дуэта, записанного на магнитофон, и…

Тишина. Зловещая тягучая тишина. Лишь один человек мелкими торопливыми шажками стремительно кинулся к телефону.

А я всегда считал его музыковедом…

Беспомощно оглядываюсь и, заикаясь, спрашиваю у Петрова:

— Что мне делать? Андрей Павлович!

— Возьми свое творение, спустись в туалет и мгновенно уничтожь! Иначе Союза композиторов тебе не видать, как своих ушей! — отвечает, заикаясь, Андрей Павлович.

Я схватил пленку и ринулся вниз к туалетам. Пленка рвалась с трудом. Заграничная! Сливной бачок набирал очередную порцию воды очень медленно. Наконец, все следы преступления были уничтожены.

При выходе из туалета меня облапил Ростропович:

— Умоляю! Дай переписать! Это гениально!

— Что переписать? — удивленно смотрел я на него.

В 1968-м я стал одним из первых лауреатов премии Ленинградского комсомола. Газета “Смена” поздравила меня такими строчками:

“За музыку звонкую, яркую, смелую Тебе мы завидуем завистью белою!”.

На следующий год Андрей Петров, как бы невзначай, напомнил мне, что я горячо желаю быть в первых рядах строителей коммунистического общества. И вот я в КПСС.

Маша Пахоменко?

Мария Пахоменко?

Мария Леонидовна Пахоменко?

Время здесь не властно. Это очень красивая женщина!

Маша родилась в Ленинграде, но все ее родственники — мать, отец, бабки и деды — из Белоруссии, с Краснополья.

Я вывел формулу: белорусы — это те же русские, но со знаком качества.

Мне повезло вдвойне. Маша красива и умна. Редкий случай.

Моей везучести просто нет предела. Маша красива, умна и предана своей семье. Весь день она колготится, ни разу не присев. Продуктовые магазины, обед, стиральная машина, уборка.

Отдых для нее наступает к вечеру, когда, наведя скромный макияж, она едет на сольный концерт.

Сначала Маша пела в женском вокальном квартете. Солисткой она стала значительно позже, в шестьдесят четвертом году.

Мне стоило больших усилий — в те времена, когда она еще пела в квартете, — уговорить ее выступить в новом амплуа и записать свою первую сольную песню “Качает, качает, качает…”.

Песня была написана на стихи Льва Куклина к спектаклю “Иду на грозу” по роману Д. Гранина. Дебют этот был несомненной удачей.

Расставшись с театром, песня зажила своей самостоятельной жизнью. Молодой, удивительно чистый, а главное, незнакомый Машин голос сыграл здесь важную роль. Через год всё и вся “качало” — корабли и поезда, молодежные вечера и концертную эстраду. Позже Мария Леонидовна стала исполнительницей очень многих песен наших композиторов. От М. Блантера и В. Соловьева-Седого до А. Пахмутовой и В. Гаврилина.

Из моих “женских” песен она спела почти все.

“Опять плывут куда-то корабли”, “Утоли мои печали” — стихи Инны Кашежевой; “Хохлома”, “Чтобы ни случилось” — стихи Михаила Рябинина; “Стоят девчонки”, “Красивые слова”, “Моя Россия”, “Рябина” и романс Лиды (из мюзикла “Свадьба Кречинского”), “Чудо-кони” и “Признание” — все на стихи Кима Рыжова.

Песня “Признание” — это исповедь женщины, вышедшей замуж не по любви. А сколько таких было в послевоенные годы…

И хотя война была далеко в прошлом, проблема замужества у нас оставалась болезненной во все времена. “Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят”. Эту статистику регулярно подправляли Корея и Вьетнам, Афганистан и Чечня, Таджикистан и… Убивают самых юных. Женихов.

Вот и голосят по всей России безутешные матери и обезумевшие невесты.

Ким написал такие грустные и жизненные строчки:

Эту песню Маша поет уже четверть века. Песня не стареет.

Интересно устроен наш зритель. Он, не задумываясь, отождествляет поэтический образ песни с исполнителем. Увидел в телепередаче, как Пахоменко искренно и проникновенно поет “Признание”, и мчится к телефону: “Правда, что вы с Марией развелись?”. Многие годы нам на концертах задавали, смущаясь и краснея, один и тот же вопрос: “Извините меня за нескромность, говорят, что вы с Пархоменкой развелись. Это правда?”.

Я не понимал, почему советский народ был так недоволен тем, что Пахоменко вышла замуж за Колкера. Сначала мы горячо оправдывались:

— Да что вы! У нас образцовая дружная семья, у нас растет дочь. Она тоже хочет стать артисткой!

Но раздавался очередной телефонный звонок и кто-нибудь из знакомых или незнакомых спрашивал: