Леонид Млечин - Алиби для великой певицы

Биль».

Вернувшись после гастролей к себе в загородный дом в Озуар-ле-Феррьер, Надежда Васильевна сразу же легла отдохнуть, а Николай Скоблин почему-то взял с полки в гостиной одну из двух книжек, написанных Надеждой Васильевной, и углубился в чтение.

Надежда Плевицкая, не обделенная и литературным талантом, вспоминала в книге о годах своей славы, о тех счастливых временах, когда ее имя гремело по всей России и среди поклонников ее таланта был Николай II:

«В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.

— Милости прошу, — сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.

Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире блестящей фигуры: было с чего ошалеть.

— Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, — сказал Джунковский. — Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике в присутствии Государя Императора.

— Кто же от своего счастья отказывается, — сказала я, вставая. — Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.

— С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское Село концерт переносится на послезавтра.

От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова.

Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора.

Унеслись годы и годы, а утро белое. Серебряная Царевна — Москва — живут во мне: как хорошо, как радостно вспомнить то утро.

В тот день Маша вертелась волчком, спешно готовясь к отъезду. Она уложила меня в постель набраться сил на завтра, а сама хлопотала. Надобно было решить важный вопрос: какое мы платье наденем. И решили мы надеть белое от Пантелеймоновой и украсить себя всеми драгоценностями, какие только имеются, а на голову еще парчовую повязку.

А позже я узнала, что Государь о моем пышном наряде отозвался неодобрительно и высказал сожаление, что я не была одета более скромно.

Позже скромны были мои платья, когда я пела в присутствии Его Величества.

В десять часов вечера мне позвонил из собрания командир сводного Его Величества полка и сказал, что за мной выехал офицер.

С трепетом садилась я в придворную карету.

Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном и с черными императорскими орлами, ловко поправил плед у моих ног и захлопнул дверцы кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасное волнение городовых и околоточных; завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались.

Такой почет, больше к карете, чем ко мне, все же вызывал у меня детское чувство гордости.

Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя.

Если глазами не разгляжу, то сердцем почувствую. Оно не обманет, сердце, оно скажет, каков наш батюшка Царь.

Добродушный командир полка В.Л.Комаров, подавая мне при входе в собрание чудесный букет, заметил мое волнение.

— Ну, чего вы дрожите, — сказал он, — ну, кого боитесь? Что прикажете для бодрости?

Я попросила чашку черного кофе и рюмку коньяку, но это меня не ободрило, и я под негодующие возгласы В.Л.Дедюлина и Л.Л.Мосолова приняла двадцать капель валерьянки.

Но и капли не помогали.

И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя.

Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом.

Словно чудо случилось, страх мой прошел, и я вдруг успокоилась.

По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее.

Л все же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня — «узнай, кто из них Царь?» — я бы, не колеблясь, указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души. Поэтому я Его и узнала бы.

Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.

Я пела много.

Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся через В.А.Комарова, может быть, я утомилась.

— Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива, — отвечала я.

Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал.

Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю бы не пела бы, но тогда была простодушна, молода, о политике знать не знала, ведать не ведала, а о партиях разных и в голову не приходило, что такие есть. А как я в политике не таровата, достаточно сказать то, что, когда слышала о партии кадет, улавливала слово «кадет» и была уверена, что идет речь об окончивших кадетский корпус.

А песни-то про горюшко-горькое, про долю мужицкую кому же и петь-рассказывать, как не Царю своему Батюшке?

Он слышал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.

Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.

Я пела Государю и про московского ямщика:

После моего «Ямщика» Государь сказал А.А.Мосолову:

— От этой песни у меня сдавило горло.

Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.

Во время перерыва В.Л.Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.

Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:

И во время ретурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему: