Андрей Стученко - Завидная наша судьба

Увольнение в город разрешалось только в предпраздничные и праздничные дни. У многих курсантов в городе были знакомые. Да и просто погулять по улицам нам доставляло удовольствие. Горожане очень хорошо относились к «красным юнкерам», как они нас величали, а мы старались блеснуть примерной выправкой и поведением.

У нас теперь красивая форма: фуражка-бескозырка с белым верхом и темно-зеленым околышем, гимнастерка с светло-синими полосками — «разговорами» на груди, белый поясной ремень, синие брюки — «уланки» с серебряными лампасами и в довершение щегольские уланские сапоги.

Собираясь в город, мы начищали все до блеска.

Увольнялись, как правило, все, за исключением дежурного взвода, который всегда находился в боевой готовности. Поэтому лишенный увольнения изнывал от скуки — в казарме ни души, радио тогда еще не было, телевизоров тем более. Изредка случалось — не выдержит парень и удерет потихоньку. Наутро провинившегося вызывает к себе помощник командира эскадрона Карпов, невысокий, подтянутый человек, с рыжеватыми, лихо подкрученными кверху усами, а с голосом тонким, почти писклявым. Из бывших унтер-офицеров, он знал службу прекрасно. Карпов не любил вранья и очень болезненно реагировал на него.

— Ну, явился? — спрашивает он у гуляки.

— Так точно!

— Зачем же ты самовольно убегаешь? — продолжает допрашивать Карпов. — Ведь это же нарушение дисциплины. Ну, скажем, приспичило тебе, так приди ко мне хоть днем, хоть ночью, если надо, на квартиру, постучись и скажи: «Карпуша! — Я ведь знаю, что вы между собой так меня зовете. — Отпусти меня на пару часов...» Я и отпущу. А зачем же в самоволку ходить? А?.. Ну, как думаешь?

Карпов

Если виновник сообразит и тут же покается, го отделается сравнительно легко. Но если начнет изворачиваться, лгать — все! Дело обернется лишением увольнения на месяц или арестом.

Помнится, когда я, перейдя в выпускной класс, уже сам был младшим командиром, мы приготовились в конном строю следовать в манеж на урок верховой езды. В это время приблизился ко мне мой приятель курсант Кучерявый, шепчет:

— Андрей! Отпусти на пару минут. Я догоню вас.

— Смотри не опоздай.

Подъезжаем к манежу. Я с беспокойством оглядываюсь — Кучерявого не видно. Задерживаться нельзя. Мысленно посылая опаздывавшему тысячу проклятий, ввожу взвод в манеж. Командую:

— Взвод, строй фронт влево, ма-а-рш!

Галопом подъезжаю с докладом к Карпову. Карпов стоит посередине манежа с бичом в руке, слушает мой доклад и глазами косит, наблюдая за дисциплиной строя. В это время влетает в манеж Кучерявый и спрашивает разрешения встать в строй.

Карпов багровеет. Его глаза возмущенно перебегают с Кучерявого на меня и обратно.

— Писарь! — (Эскадронный писарь с журналом для записей всегда находился при Карпове, когда тот руководил ездой.) — Запиши по наряду вне очереди Стученко за отсутствие порядка, а Кучерявому за опоздание в строй.

У проштрафившегося от волнения затряслись губы. Ведь он и отлучался-то для того, чтобы договориться с невестой, работавшей в нашей прачечной, о встрече в субботу. А теперь прощай свидание!

— Товарищ помкомэска, да я ведь не хотел опаздывать и не опоздал, ведь вы же смену еще не вытянули для езды. Извините! — умоляет Кучерявый.

— А, так ты еще оправдываешься! Писарь, запиши ему два наряда!

— Товарищ помкомэска, да за что же?

— Писарь! Мало ему два наряда, запиши три. А ты, Стученко, слышал? Один наряд тебе вне очереди!..

Я молчу.

— Ты что, оглох? Один наряд тебе.

— Слушаюсь, — отвечаю я.

— Писарь! Вычеркни Стученко наряд! — Потом командует: — Смена справа по одному, ездой налево, шагом ма-р-рш! — И грозно хлопает бичом.

От этого бича достается курсантам младших классов.

— Иванов! Прямее! Что сидишь, как собака на заборе?

При этом бич щелкает то впереди, то позади Иванова. Если курсант, несмотря на это, не исправил посадку, бич точно рассчитанным ударом касается того места фигуры всадника, которое нужно подобрать. Парень живо изменяет посадку.

— Ну вот, видишь, теперь хорошо. Бич сработал нечаянно, а вышло как нельзя лучше. Хороший бич, умный...

Таким был Карпов [9] Погиб во время Великой Отечественной войны. — Прим. авт. , один из наших воспитателей. За три года мы изучили все его достоинства и недостатки и всерьез полюбили. Несмотря на некоторую грубоватость, был он добр и заботился о нас по-отцовски.

Преподаватели школы были высокообразованными специалистами. В прошлом они преподавали в юнкерском кавалерийском училище, имели чины полковников и генералов. Относились они к нам сдержанно, без особого расположения, но знания передавали добросовестно. Такими были преподаватель фортификации Патер, преподаватель военной администрации Левин и другие. Один только преподаватель тактики, бывший генерал Ротштейн, заигрывал с курсантами, шутил, старался быть запанибрата, но занятия свои вел не всегда толково.

Душевно относились к нам преподаватель русского языка и литературы Еленевский и математик Грузинов. Это были замечательные люди, с любовью и старанием учившие нас.

Какой кавалерист удержится, чтобы не рассказать о своем верном четырехногом друге?! К коню привязываешься, как к самому близкому и дорогому существу. Умный и послушный, он делит с тобой все тяготы учений, походов и боев. И ты последний кусок хлеба разломишь, чтобы половину отдать ему.

Много у меня перебывало коней, и каждый остался в памяти. Но особенно привязался я к Витольду, которого мне вручили в школе. Темно-гнедой, почти вороной красавец, он был несколько тяжеловат для строевого коня, но полюбился мне хорошим характером, умом и послушанием. Он охотно шел на препятствия и на рубку. Не капризничал, без толку не горячился. Карьером он мчался как по струне и этим давал всаднику возможность метко поражать цели — рубить шашкой лозу и глиняные головы на стойках, колоть чучела пикой. На всех состязаниях Витольд помогал мне занимать призовые места. Мы с ним крепко сдружились, он охотно шел на мой зов, и когда в походе мы спешивались, я никогда не вел своего коня в поводу: Витольд следовал за мной как тень, не отставая ни на шаг.

Каждое воскресенье в школе проводились конные состязания — летом на плацу, зимой в закрытом манеже. Смотреть их собиралось много горожан, наши знакомые и близкие. Понятно, каждый старался изо всех сил, чтобы не осрамиться.

Однажды я с группой курсантов в предманежнике дожидался своей очереди выйти на преодоление препятствий.

Объявили перерыв. На эстраде, расположенной у противоположной стены манежа, оркестранты прекратили игру и, положив инструменты, вышли покурить. Капельмейстер, мой хороший знакомый, подозвал меня к себе. Я набросил повод на шею коню и приказал ему: