Евгений Сидоров - Записки из-под полы

Молодой Гегель считал, что трагическое в судьбе Макбета, “связавшего себя с нечистой силой, пробуждает не сострадание, а отвращение”. Тут явно сказалось чисто немецкое филистерство, путающее мораль с искусством. Иного мнения держался наш современник француз Жан Вилар, основатель Национального Народного театра: “Весь покрытый кровью других, Макбет все же герой. И этот образ мы уносим с собой из театра. Он живет среди нас, воспевая свою победу, могучий дух и гордое утверждение человека”.

Думаю, все дело здесь в отваге жертвенности и вере в божественное предначертание. Стоит вспомнить о трагизме Наполеона. Дитя революции, он же ее и задушил, потопив в крови пол-Европы. И все же — герой, один Гражданский кодекс чего стоит. Вслед за Юстинианом — творец упорядоченной европейской жизни, этого не отнимешь.

И еще — несчастен в любви. Тоже ему в плюс.

20 сентября 2009 года случайно напал по ТВ на рассказ Виталия Вульфа о Раисе Максимовне Горбачевой. Вероятно, это был повтор, но и сегодня передача трогает. Вполне реальная семейная драма, каких тьма, но все же речь о Президенте СССР и его жене, в руку которой он сорок лет вкладывал свою. Горбачев в кадре, вероятно в Мюнстере, в каскетке и спортивной куртке. Сразу после смерти жены. К глазам и голосу приближаются слезы, но он сдерживается, соблюдая этикет государственного человека. Но как все же хорошо, что все мы люди!

Вспомнил, как поздно вечером в день кончины Р.М. послал из Парижа телеграмму соболезнования в мюнстерский отель возле озера, где останавливалась семья Горбачевых. Телеграмма была получена и передана Михаилу Сергеевичу, о чем он мне сказал, поблагодарив, через несколько месяцев на встрече во МХАТе у О.Н. Ефремова.

Радость радости не приносила,

Счастье длилось короткий миг,

Только горе — великая сила

Длится дольше столетий самих.

(Борис Слуцкий)

Римма Казакова была чудной женщиной и хорошим поэтом. Она несла свою известность и вечную неприкаянность с каким-то вызовом и тайной надеждой, что все образуется. И с домом, и с сыном Егором, и с миром. Исключительная общественная жилка билась в ней слышней, чем кровь в венах и аорте. Я любил ее авантюризм, талант товарищества и догадывался о ее глубоко спрятанном чувстве несчастья. Она не верила в Бога, но чисто по-советски уважала судьбу, вверялась ее прихотям. Судьба ее не миловала, но Казакова была открыта любым проявлениям жизни и делала это азартно и достойно.

Более жизнелюбивой и поэтому близкой мне женской натуры среди литераторов я не встречал. Дорожил ее дружбой и огорчался, когда увидел, что она заподозрила меня в карьерных намерениях и респектабельности, так не похожей на нашу молодость. Она посвятила мне грустные стихи, где все неокончено, все, кроме нас вместе.

…Но что грустить? Пусть день утопит

Все, что сегодня ложно.

Еще возможен новый опыт

Насколько жизнь возможна.

И дарит утренним, радушным

мир, сам себя итожа,

и хорошо, что о грядущем

лишь ты и знаешь, Боже…

Знаменитые вдовые старики любили нежно патронировать своих литературных и театральных воспитанниц. Однажды в мой крошечный кабинет в журнале “Юность” вихрем ворвался Павел Григорьевич Антокольский и, посверкивая очами, заявил, что принес гениальные тексты некоей девушки, которая “пишет современные басни”. Тексты были короткие, и я быстро посмотрел рукопись. “Павел Григорьевич, это не годится”, — тихо сказал я, предчувствуя бурю. “Что!!! — вскричал Антокольский, затопав ногами и стуча палкой прямо по столу. — Вон отсюда, вы ничего не понимаете!”. Я даже не успел дослушать проклятия, ибо давно вышел, оставив в своем кабинете великого гнома Серебряного века.

Через месяц как ни в чем не бывало мы общались в Шахматове на блоковском празднике.

С Максимом Максимовичем Штраухом, учеником Мейерхольда и исполнителем роли Ленина, мы остались довольны друг другом. Он сам написал маленький очерк о своей студентке Кате Градовой, ставшей впоследствии известной актрисой кино и театра. (Заметку Штрауха приволок в журнал Юра Зерчанинов, отличный журналист и наш завотделом информации и спорта). После публикации Штраух в знак признательности прислал мне свою книгу с дарственной надписью.

На поминальной трапезе по В.Б.Л. говорил В.М. Фалин, знаменитый партийный сановник, посол и коллекционер предметов искусства, уже почти девяностолетний, по-прежнему элегантный и умный. И главное в его словах была не к месту открывшаяся ненависть к А.Н. Яковлеву. Даже над свежим, в общем-то чужим гробом идет непримиримая схватка в рядах бывшей коммунистической номенклатуры, смертельный спор, которому нет конца.

В день присуждения Нобелевской премии по литературе Герте Мюллер радио “Россия” спросило, а кого бы я выдвинул из наших? — “Конечно, Фазиля Искандера. Его и только его”.

Эгоистическая радость дарящего.

Надо быть свободным и умным человеком, чтобы сделанное тебе добро не унизило бы тебя.

Интеллигенция покидает поле битвы.

Старый русский поэт посетовал: “Ну что вы всё какие-то обрывки печатаете, надо сесть за книгу воспоминаний, ведь немало видели за последние годы: правительство, Дума, ЮНЕСКО; видели близко и по-своему. Именно книгу писать, а не пробавляться какими-то записками”.

Похоже, осудил за лень и, возможно, за осторожность. Ведь многие люди живы и могут быть опасны. Последний (невысказанный) упрек решительно отметаю, ибо бояться мне нечего, да и поздно. Скорее власть “робка”, вот что внушает опасность. Вдруг испугается и вздрогнет насилием. Все может быть.

Другое дело — этические пределы. Они, конечно, существуют и необходимы.

Мои листки шуршат, требуют выхода, там реальные факты и мысли, а не литература. Как хочу, так и умею. О жанре еще надо поспорить.

Но вот беда, то, что интересно моему старшему товарищу (и, наверное, другим читателям) — правительственная и думская закулиса — мне неинтересно. Я как пришел туда, так и ушел чужим .

Так что мое можно назвать — “Записки чужого”.

В начале девяностых в руководство Министерства культуры пришли новые люди, которые вместе с художественной общественностью и единомышленниками из российской провинции стремились защитить отечественную культуру от бюджетной нищеты и натиска “дикого” рынка.