Евгений Сидоров - Записки из-под полы

За шесть лет (1992—1997) нам, может быть, немногое удалось развить, зато почти все удалось сохранить — театры, вузы искусств, музеи, библиотеки, международное культурное сотрудничество. Избавить наши учреждения от приватизационных налетов. И вернуть на белый свет замурованное в запасниках так называемое “трофейное” искусство.

Нелишне также напомнить, что мы в свое время не допустили разрушения памятников культуры под видом реставрации и модернизации столичных площадей и улиц.

Несколько раз правительство предлагало взять и Госкино под опеку министерства, но я постоянно, и, надеюсь, благоразумно от этого отказывался.

Леонид Максимович Леонов сказал: “Не пейте водку, молодой человек. Платонов — какой талант был, да и тот с трещинкой. Его не советская власть, его водка сгубила”.

Позже стало понятным, что Леонову до Платонова все же не дотянуться. А тогда, в шестьдесят пятом, я этого не понимал. Еще не было для меня “Чевенгура” и “Котлована” и многого другого. Леонов не пил водки, выращивал кактусы, и однажды я привез ему с острова Маврикий эндемический цветок с корнями и землей, название которого он проверял по своей британской ботанической энциклопедии. Цветок прижился, и Леонов радостно сообщил мне об этом по телефону.

В глубине души (в отличие от Андрея Платонова) он всегда не любил советскую власть. После “Метели” и “Нашествия” ему сломали художественный хребет, и он затаился, стал осторожным и неискренним. “Вор” специально переписывался им, как “Молодая гвардия” Фадеевым. Но талант национального художника с неповторимым слегка вычурным литературным стилем был всегда с ним. В “Русском лесе” есть великолепные страницы, не говоря уж о ранних вещах. Последний, так и неоконченный роман “Пирамида” — запоздалая попытка диалога с мирозданием, Богом, на которую не было ни сил, ни подлинной веры, только энергия мысли, бьющейся в тисках истории.

Когда я читаю Владимира Шарова, то всегда вспоминаю его отца, Шеру Израилевича Шарова.

Шера был похож на большую раненую птицу. Костлявую высокую фигуру венчала нахохлившаяся голова с легкими летящими перьями последних волос и с классически грустными, умными глазами, как бы приготовившимися к слезам.

Он прошел всю войну, работал военным корреспондентом и стал хорошим детским писателем, сказочником, которого несправедливо забыли. Большая разница в возрасте для нас почти ничего не значила. Работая в “Литературке” и в “Юности”, я встречался c ним и любил это мимолетное общение и разговоры. Шаров неподражаемо шутил, не улыбаясь и не вбирая внутрь свою печаль.

Из примечательных постоянных посетителей ЦДЛа он внешне чем-то напоминал только одного — бывшего зека Юрия Иосифовича Домбровского, автора знаменитых романов “Факультет ненужных вещей” и “Хранитель древностей”. Тот, правда, в отличие от Шарова, выглядел совсем импозантно, ибо решительно отвергал такие условности, как рубашка, и надевал пиджак прямо на майку.

С Шерой Израилевичем мы встретились в конце шестидесятых в Гагре, в писательском Доме творчества. Стоял теплый ноябрь, седьмого числа Дмитрий Благой в своей неизменной тюбетейке поднял бокал шампанского за праздничным столом и вскричал Тютчевым: “Блажен, кто посетил сей мир!..”. К Шере Шарову это явно не относилось, роковые минуты эпохи никак не были связаны для него с блаженством… В Гагре мы здорово поиздержались и купили на последние непропитые копейки пятнадцать красивых мандаринов, чтобы хоть что-то привезти в зимнюю Москву. Надо было делить добычу. “В какой руке?” — спросил Шера, — и я угадал, получив восьмой по счету плод. Многое забылось, а вот этот Шерин мандарин почему-то до сих пор благодарно светится в моей памяти.

Андрей Битов слегка задушен объятиями непонимания.

Для серьезного писателя это все равно что перестать быть. Он временно и перестал им быть, ибо стал всерьез прислушиваться не к себе, а к тому, что говорят вокруг. Критики вокруг него не было, он выбыл из нее слишком рано, ну, может, в узком кругу толковали, но больше полюбливали и восхищались, а затем все это трансформировалось дальней заграницей, пушкинским зайцем, “Метро€полем”. Россия, правда, дышала водкой и драмой, заставляла оборачиваться, задумываться, креститься. Живому классику всегда трудно, ибо он каждый день старается сделать еще что-нибудь, хотя бы перформанс, дабы не разочаровать человечество, не замечая того, что это пресловутое человечество читает уже совершенно других авторов.

Отсюда стиль в стиле Битова вместо Битова. Вчитайтесь в его последние, посвященные Андрею Платонову штудии, чего тут больше — да всего больше, кроме человека. Артистизм и мастерство — это да. То ли Пруст гуляет по переделкинским лесным опушкам, усыпанным пустыми бутылками, то ли Битов мечтательно бредет с книжкой по Елисейским Полям. Что и говорить, Платонов велик и непрост, но как же при этом непрост и велик Битов, настолько, что весьма затруднительно добраться до понимания, что же такое для русской души платоновская проза и его неповторимый язык.

Это произошло потому, что два стиля пустились в кружевное соревнование, причем Платонов стоял молча, ибо, естественно, не мог ничего возразить обволакивающим приемам своего интерпретатора.

Тем же вечером, 3 октября 2009 года, включил телевизор — и тут в рифму старый фильм “В четверг и больше никогда” по сценарию А. Битова. Каюсь, я недооценил эту картину в свое время, и как же хорошо она смотрелась сегодня, как чудно и просто соединились в ней А. Эфрос, Л. Добржанская, О. Даль. И. Смоктуновский с ручным вороном на плече. И все благодаря Битову.

Когда он поэт, когда внутри дышит любовь, тогда и слова сбрасывают с себя все лишнее, а к нам возвращается не просто умный и утонченный, но прежде всего человечный художник.

Станислав Юрьевич Куняев с молодости не брезговал доносами в партийные органы, которые, будучи секретарем правления Московской писательской организации, оформлял как “сигналы” и “докладные записки”. После известной дискуссии семьдесят седьмого года “Классики и мы” одну из таких бумаг я держал в руках и внимательно читал, ибо речь в ней шла именно обо мне как организаторе вышеупомянутого зловредного диспута и потворщике еврейского влияния в литературной среде. Да и в театральной тоже, имея в виду чеховские постановки А.В. Эфроса и его выступление на дискуссии. Время как бы поворачивалось вспять, в эпоху борьбы с космополитизмом. Спасибо Леониду Матвееву, секретарю горкома партии, чья жена была актрисой театра Эфроса, и он, Матвеев, фактически нарушая партийную конфиденциальность, показал мне куняевское сочинение.