Евгений Сидоров - Записки из-под полы

Сижу в Переделкино , наблюдая передел кино . Какая удача, что в середину девяностых я сознательно дистанцировался от Н.С. Михалкова (вернее, он от меня). Помню, как Никита Сергеевич по-неофитски восторженно воспринял монархические идеи Ивана Ильина и сеял наспех прочитанное вокруг себя, просвещая и такого “государственника”, как генерал Александр Руцкой, с которым дружил и от которого, надо признаться, благородно не отрекся, когда вице-премьер России стал на время опальным мятежником. Помню Михалкова в бане вместе с Борисом Немцовым, когда знаменитый актер и кинорежиссер внедрялся помещиком в нижегородскую губернию. Помню губернатора Ярославской области А. Лисицына, который показал мне проект письма о возвращении семейству Михáлковых фамильных икон из музея города Рыбинска. Я уговорил тогда губернатора ни в коем случае письмо не подписывать, дабы не ронять свою репутацию. Помню замечательно обаятельного Никиту, когда помогал ему снимать в Третьяковке телевизионный фильм, для которого потребовалось особое освещение и освобождение некоторых полотен от специальной защиты (хранители справедливо протестовали). Люблю “Ургу”, “Обломова”, “Пять вечеров”. Многое помню, особенно сочные поцелуи при встречах, будто мы и впрямь в купеческом мире Островского. Хорош, велик Никита, ничего не скажешь! А мы мелочны и злобны, пытаясь отнять у него какие-то должности, мигалку на авто, чаепития с первыми лицами государства, когда его гордое дворянство вдруг превращается в сервильное верноподданичество, от которого веет не Ильиным, а старой советской выучкой. Не отнимешь всего этого, да и не стоит. Все от нашей зависти, господа!

Главный жанр наших исторических штудий – сказка и утопия. Их хорошо читать на ночь, перед сном.

Мерный звук латинской речи, проза Пушкина, Шаламова. Писать так, чтобы ни одно слово не ощущалось лишним.

Опасно поддаться неземному. У гениального Блока, особенно раннего, чувствуется рыцарская немецкая упорядочность стиха. Он один из самых рассчитывающих русских поэтов. Здесь Блок близок к Пушкину, в котором тоже рационалистическое, французское воспитание одолевалось русской природой, но и преодоленное все же присутствовало в безукоризненной форме, отделке законченных сочинений.

Есенин с его обращением к женщине интонационно и по существу весь вышел из блоковских строчек: “Что же ты потупилась в смущенье? Погляди, как прежде, на меня”.

А. Кушнер приводит слова И. Бродского, будто в Англии “вдруг опять начала зарождаться, пусть пока еще слабая, мода на рифму”. Так ли это? Скорее – желаемое (Кушнером) принимается за действительное. В смысле – негоже поспешать верлибром за Европой…

В двадцатый век, где, как волна за волной, набегали друг на друга натурализм, импрессионизм, символизм, футуризм, социалистический реализм, сюрреализм, постмодернизм и т. д. и т. п., как это ни банально звучит, выжило и сохранилось по-настоящему лишь то искусство, которое одухотворено любовью к человеку. Это чувство не поддается авторской имитации. Оно или есть, или его нет. Вот нобелиат – Жозе Сарамаго – наделен им в полной мере. “Пыль нищеты, – пишет автор в романе “Поднявшиеся с земли”, – уже припудрила лица этих людей”, но от этого лица не становятся менее прекрасными”. Сарамаго пишет крестьянский эпос Португалии, беря маленькую бедную провинцию, и здесь разворачивается, по сути дела, вся вековая история человеческого рода. Такова энергия стиля писателя, близкая к поэтике итальянского неореализма. Мощный финал венчает книгу. Идут, поднявшись с земли, впервые выпрямившиеся персонажи повествования, все идут – живые и мертвые, – идут, как им кажется, навстречу свободе. “А впереди несется вприпрыжку пес Константе – разве можно обойтись без него в этот исполненный надеждой и решимостью день?”

Надежда, решимость, любовь – ничего больше, в сущности, человеку и не надо. Это вещи не абстрактные. Собака здесь хорошо и очень верно поставлена. (Запись 1998 года.)

Власть во всем мире терпеть не может т. н. гражданского общества. Разнится только степень неприятия. Министр иностранных дел Франции Ведрин заявил не так давно в ЮНЕСКО, что не видит толку в гражданском обществе, если в стране нормально действуют парламентские демократические процедуры. А если не действуют, тогда как? В России нет, по сути, ни того, ни другого, и поэтому политический снобизм французского министра вызвал мою скептическую реплику в адрес его выступления. Откуда же взяться вменяемым парламентариям, как не из сознательных граждан?

Фукуяма пишет об атмосфере недоверия в обществе, которое составляет огромный налог на экономическую деятельность . К России это относится на сто процентов.

Дух русской культуры испаряется вместе с идеей будущего. Все, что связано со словом, теряет не только многозначность, но и прямой однозначный смысл. Букварь жизни временно отменен.

Я не враг государственности, о которой так много пекутся присяжные патриоты. Но зададимся вопросом: какую государственность жаждет измученная Россия? Покамест наша государственность – это обруч, стягивающий народное безмолвие.

Не с коррупцией надо прежде всего бороться, а с человеческим разложением. С безверием, с равнодушием уставшего народа к своей судьбе. Перелом обязательно наступит, если люди выиграют хоть один судебный процесс у чиновных вельмож, обобравших страну. Но где взять судью, который недоступен звону злата? Они есть, эти судьи, среди наших детей, наших внуков. Так будем же бережно растить их совесть и достоинство в школе, в семье, в университетах, поливая святой водой ростки подлинной, а не оплаченной властью гражданственности, исподволь разрушая строящийся фундамент нового тоталитаризма.

Без паники, главное, без паники. Площадь Маяковского ничего не даст. Нужно по всей России планомерно рыть траншеи-артерии нового общества, сплоченного в тело будущей свободной России. Государство – это мы! Не в замятинском изводе, а в обновленной традиции русского социалистического мира, где частная собственность и национальная идея не противоречат друг другу, а, напротив, обнимают российский многонациональный мир в единое здоровое целое.

Ю.И. Селезнев. “В мире Достоевского”. Изд-во “Современник”, 1980.