Игорь Мартьянов - Слово солдата

Перед каждым принятием пищи матушка выстраивала нас на молитву и всерьез удивлялась, как это все мы, простые парни из крестьянских семей, оказались совершенно «неграмотными». За это она на чем свет ругала большевиков. Крепко перепадало и нам, отступникам.

Матушка была редкой жадиной и все время смотрела, чтобы мы не скормили скотине или сами не съели лишнего. Чуть что — начинался истеричный крик:

— Эй, Иван, это наше, не общее! Здесь тебе не колхоз!

Но ее жадность и бесконечная ругань не «вдохновляли» нас толком работать на чужом подворье, умножать эксплуататорски нажитые богатства.

Уже через месяц все мы жестоко страдали от «мамалыжной болезни». Мамалыга была единственной едой как для пленных, так и для румынских батраков. О хлебе, пусть черством и горьком, мы и мечтать не могли.

Смешно было наблюдать, как едят батраки мамалыгу с брынзой или рыбой. Отвалит кусок размером в локоть, положит на край крохотный кусочек брынзы и ест вприглядку. Доест до брынзы, положит ее в торбу и — до следующего раза. И так целую неделю.

Мамалыжная болезнь напоминает водянку. Человек пухнет на глазах, отекает, как будто его накачивают водой. Нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой. Ни вздохнуть свободно, ни повернуться. Бывали и смертельные исходы. А лечение одно — прекратить есть эту проклятую мамалыгу и в течение хотя бы недели питаться получше, и обязательно хлебом. Да только дальше мечты о таком лечении дело не шло…

Вскоре всех нас, кто мог ходить, отдали напрокат соседу-помещику, который торговал вином с многими странами и на своих гигантских плантациях винограда нуждался в дармовой рабочей силе. Поселили нас в сарае с земляным полом вместе с огромной стаей собак, таких же голодных и бесприютных. Потому-то, наверное, мы скоро подружились с ними, и они из злобных стражей стали нашими постоянными спутниками и товарищами.

Мы уже установили интересную закономерность: чем богаче хозяин, тем хуже и голоднее у него живется. И животным — тоже. Те же собаки отощали так, что на уборке слив мы легко приучили их питаться этими плодами. Голод не тетка…

Несмотря на то, что жизнь у винодела была еще более голодной и неприютной, я радовался перемене места. Отсюда, из огромного сада, простиравшегося до подножия Карпат, от помещика, занятого своими торговыми сделками, убежать легче, чем от попа, державшего нас в крепко-накрепко запертом дворе. Однажды ночью тихонько ушли втроем: одессит Рында, наш повар Серафим Простов, родом из-под Нальчика, да я. Сопровождал нас верный собачий эскорт.

Полями, хоронясь от чужих взглядов, добрались до быстрой реки Серет. Плавать спутники мои не умели. Пришлось бродить по берегу в поисках брода. Но, увы, не нашли. Договорились: первым с тремя парами ботинок переплываю я, потом возвращаюсь за своими товарищами и оставшимся имуществом. Ребята побоялись оставаться одни, кое-как поплыли за мной следом, стали захлебываться. Пока с моей помощью выбирались, едва не утонули все втроем и потеряли ботинки. Это уж совсем ни к чему. Рек впереди еще много, того и гляди к концу пути останемся в чем мать родила. А ведь скоро осень…

Идем крадучись, как воры на ярмарке. Языка не знаем. Но населенных пунктов все равно не миновать. Схватили нас в ближайшей деревне, повели на жандармский пост. Там заковали в кандалы и с веселым охранником отправили в город Интепеденцу, недалеко от Бухареста. По дороге я пытался сбежать, бросив конвоиру в глаза горсть песку, но разве убежишь закованным…

Отсчитали нам по двадцать пять горячих плетками и — в карцер. А там, в карцерах этих, или в «инкисорах» — ямах, обложенных саманным кирпичом и опутанных рядами колючей проволоки, брата нашего видимо-невидимо! Приближавшаяся зима выкуривала всех сбежавших из лесов и с гор. Истрепаны все донельзя, кое-кто почти гол совершенно.

Рассиживаться по карцерам нам долго не дали: урожай-то боярский собирать надо. Выстроили нас, как на аукционе негров, и идут хозяева вдоль строя, смотрят: кто хоть на что-нибудь годен?..

Вместе с девятью товарищами попал я к полковнику с русской фамилией Галин. Держал он нас в ежовых рукавицах. Кормили, конечно, впроголодь.

Помню, поздними вечерами наладились мы русские песни петь — боевые и лирические. Петь нам не смогли запретить ни тычки, ни угрозы. Далеко окрест разносились наши голоса. Порой приходили послушать и соседки-крестьянки. Румыны — народ музыкальный, толк в песнях понимают. Чувствовали, видно, что песня для нас — единственная возможность выплеснуть свою боль, тоску по Родине, ненависть к рабству.

Но вот собрали урожай, и нас, как старую, больную скотину, палками погнали в лагерь за колючую проволоку. В казармах холод лютый. Люди коченеют. Многие умирают от простуды, голода, дизентерии. В этом лагере видел я, в первый и последний раз в жизни, как взвешивают… дрова. Помню еще с детства, как дед мой Петр Иванович приговаривал: «Вот придет время, будет лесок на весок». Не предполагал, что внук его на себе испытает этот «весок»…

Но радость и горе в жизни часто переплетаются. Пришла радость к нам, пришла беда к фашистам. Расколошматили гитлеровское воинство под Сталинградом! В лагере объявили трехдневный траур. Все военнопленные обязывались присутствовать на молебне по «убиенным на Восточном фронте». Наивно было предполагать, что весть о гибели злейших наших врагов, которых мы сами уничтожали десятками и сотнями, вызовет у нас слезы. Для них — молебен и слезы, для нас — счастье…

На молебен пытаются выгнать из казарм кулаками и прикладами. Но не тут-то было. Кто спрятался под нарами, кто — в лазарете, в уборной, а кто, откровенно издеваясь над охранниками, сидит без ботинок. А на улице мерзнет поп со свитой, втянув голову в плечи, опасаясь, что из толпы вылетит кирпич.

Кое-как собрали пленных, но как только началась молитва, со всех сторон понеслась отборная матросская ругань:

— Ты за кого молишься, кому, поп, продался?

— Они детей наших живьем сжигают, а ты…

— Родину за кусок мамалыги продаешь!..

В общем, молебна не получилось.

Больно было смотреть на товарищей: ходят как тени, прозрачные от голода, одетые в рванье. А ведь порой хороших работников из пленных хозяева оставляли у себя на всю зиму, до новых полевых работ. Только трудись до седьмого пота, молись исправно да смотри благодетелям в рот. И с голоду не пропадешь. Но это все не про нас, непокорных, гордых, несгибаемых солдат, предпочитающих смерть измене и унижениям. Начальник лагеря, видя, как тают люди, требовал, чтобы на каждого умершего русского аккуратно составлялась документация.

— Как я отчитаюсь, когда они сюда придут! — вопил он.

Лежа на грязных нарах, ледяными бесконечными ночами задумывались мы над воинской судьбой и воинским счастьем, которые были милостивы к одним, безжалостны и несправедливы к другим. Нередко задумываюсь я над этим и сейчас, спустя более четырех десятков лет после войны. Кто мог предсказать, как сложится твоя фронтовая жизнь? Случалось, погибали, пройдя через страшный огненный вихрь войны, где-то за тысячу километров от Родины, на чужой земле, в незнакомой стране. Иной же, тоже не кланяясь пулям, доходил до Берлина и Вены без единой царапины. Бывало, что погибал смелый, выживал трус. Случалось, что струсивший, отступивший не переживал свой первый бой…