Игорь Мартьянов - Слово солдата

Восемь вражеских истребителей, видимо, тоже имели приказ и, располагая двойным численным превосходством, старались расстрелять нас, но огонь вели с больших дальностей (русские ведь могут и таранить!). Мы крутились около нашей «пешки» на максимальных скоростях и полных оборотах двигателя, увертывались от атак и смертельных пушечных трасс, сами переходили в нападение. И постепенно оттягивались на свою территорию.

Уже вечерело, когда мы, промокшие до нитки, хотя и были в легких гимнастерках, подошли к Инстербургу, где базировались бомбардировщики. Долететь до своего аэродрома мы не могли, так как горючее было на исходе. Сели на широкую бетонированную полосу. Красота! Не то что на аэродроме Иуртгайшен — там весеннее потепление и дожди расквасили грунт до такой степени, что взлетать и садиться приходилось с большим трудом, рискуя перевернуться вверх колесами.

Командованием ВВС Красной Армии был отдан очень толковый приказ: каждому летчику, попавшему в сложную ситуацию, будь то ранение, повреждение самолета или потеря ориентировки, разрешалось садиться на любой из наших аэродромов. Поэтому и нашу посадку в Инстербурге восприняли с пониманием.

Михаил Ильич Телечкин, на лице которого раны от осколков плексигласа разбитого фонаря кабины оказались неглубокими, доложил по телефону нашему командиру полка и получил разрешение на отдых. А что оставалось делать! Утром, заправившись горючим и пополнив боекомплект, мы могли бы вылететь на новое задание, но самолеты Телечкина и Левитина были изрядно повреждены осколками зенитных снарядов и требовали ремонта.

— Сможете благополучно перелететь домой? — спросил подполковник Меньших.

— Сюда долетели, прилетим и домой, — бодро ответил Телечкин.

Разместили нас в полуразрушенном здании, где жили экипажи бомбардировщиков. Разговоров было много. Всматриваясь в летчиков, штурманов, стрелков-радистов и сравнивая их с нашими истребителями, я не находил разницы ни в их внешнем виде, ни в манере поведения. Такие же, как и мы. С улыбкой вспомнилось мне напутствие одного штабного работника перед моим отъездом в военную авиационную школу летчиков.

— Почему именно в истребители? — спрашивал он с искренней заинтересованностью. — Не лучше ли в бомбардировщики?

— Нет, — возражал я. — Только в истребители.

— А знаешь ли ты, что это такое? — с видом знатока не унимался мой добрый товарищ. — У истребителей все не так! — Резкий взмах руки. — Вот мы, например. Как берем пресс-папье?.. Вот так! — Он прямым движением сверху вниз накладывал свою массивную ладонь на округлый брусок с натянутой на нем промокательной бумагой. — А летчики-истребители берут не так. Скорость! Во всем она сказывается. Вот видишь? — И он стреляющим движением вдоль поверхности стола подносил руку к стоявшему перед ним пресс-папье, схватывая его как бы на лету. — Сможешь ли?..

Наивная простота. И дремучая неосведомленность. Да и кто из непосвященных в то пробуждающееся время имел правильное представление об авиации? Ничего толком не знал о полетах и я. Срочную службу начинал в учебной спецкоманде при штабе 2-й Отдельной Краснознаменной армии в Хабаровске. Потом — в разных отделах штаба. Начальники мои говорили, что из меня со временем получится толковый штабной работник и готовили меня к этому. Я, конечно, старался оправдать их надежды. Но в воздухе пахло грозой. Изучая историю и теорию военного искусства, пришел к выводу: если вторжение Наполеона в Россию осуществлялось силами шестисоттысячной армии, а первая мировая война втянула в свою орбиту многомиллионные армии (германо-австрийский блок более трех с половиной, а державы Антанты свыше шести миллионов человек), то сколько же будет задействовано людей, техники в предстоящей войне? (Во второй мировой войне, как теперь известно, только погибших свыше пятидесяти миллионов, а в рядах вооруженных сил всех государств находились сто десять миллионов человек.) К тому же война с фашизмом предстояла более трудная, разрушительная, с применением огромного количества новейших видов оружия и боевой техники. Как тут не задумаешься, когда на полях сражений будет решаться судьба Отечества?.. Об этом говорили мы, красноармейцы. Говорили и готовились к войне и наши начальники. Да был ли в то тревожное время хоть один человек в армии и на флоте, который не сознавал бы угрозы со стороны фашистских агрессоров и который не чувствовал бы своей личной ответственности за судьбу Родины, за безопасность советского народа? Не было таких!

На мое счастье, краевая газета «Тихоокеанская звезда» напечатала объявление, в котором извещалось, что Хабаровский аэроклуб производит дополнительный набор из числа тех, кто ранее обучался летному делу, но по каким-либо причинам не закончил программу. А не податься ли и мне туда, чтобы стать летчиком и в небе встретить врага? Но примут ли? Разрешит ли командование — ведь я на срочной службе, в город на пару часов — и то по увольнительной?..

Самолет У-2, мотор М-11, теорию полета, аэронавигацию изучил по книгам (купил такие учебники в магазине военторга). Потом явился к начальнику аэроклуба. Летать, говорю, хочу, продолжить, так сказать… «Принеси разрешение командования», — выслушав мою просьбу, сказал старший лейтенант.

Добрые, милые начальники! Разрешили! Григорий Кузьмич Лабузов, мой непосредственный начальник, вручил мне листок, на котором было напечатано:

«Против обучения в Хабаровском аэроклубе красноармейца А. Р. Епифанова командование не возражает».

Просыпались мои товарищи, а меня уже не было в казарме. Вместе с другими учлетами, работавшими на фабриках и заводах Хабаровска, мы выходили за городом на дорогу, ловили попутку, которых в те времена было не очень много. Но шоферы, видимо, понимали важность наших увлечений авиацией, любезно останавливались и подбрасывали нас на Матвеевский аэродром. Надо было успеть отлетаться, а затем — мне, например, — вернуться в штаб и приступить к исполнению своих служебных обязанностей, а ребятам, моим новым друзьям, — на работу. Время нашей учебы — с пяти до девяти утра.

Летчик-инструктор Ольга Ефремовна Малышева, проверив мои теоретические знания и убедившись, что я «ничего не забыл», сказала:

— Коля Плиско летит в зону на пилотаж, садись к нему в переднюю кабину.

Удивительно! До этого я даже не подходил к самолету. И вот лечу! Николаю Плиско проще, второй год учится. А я? Весело гудит мотор, в упругом, утреннем воздухе, наполненном теплом и светом раннего солнца, самолет не шелохнется, идет ровно, как в молоке (выражение летчиков). Внизу, медленно видоизменяясь, уплывают ангары, самолеты на аэродроме, машины на дорогах; Амур, полноводный в июле, кажется голубым ожерельем на могучей груди Хабаровска. Красота необъяснимая! Но вот самолет энергично накренился, вошел в глубокий вираж, и небо перед глазами опрокинулось, закружилась внизу земля, дышать стало трудновато. «Перегрузка действует», — догадался я. А самолет, послушный мастерству моего товарища, перевернулся через крыло, пошел к земле, развивая скорость до свиста расчалов между крыльями, энергично вышел из пикирования и, оставив за хвостом синюю ленту горизонта, взмыл на петлю.