Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Июнь. Москва. «Мне хочется написать Вам, дядя Миша, о том, что мысли мои и сердце принадлежат родителям и Вам и свой дом, своя семья в общепринятом смысле для меня уже невозможны.

Были и пока еще будут только "эпизоды" — игра в семью. Это серьезно. Это продуманно. Это потому, что в этом не может быть всей души. Я не хочу никогда об этом говорить и Вас также прошу об этом.

Дорогой! Мне все ясно. И если не удовлетворит работа, книги, любимые вещи и будет слишком тяжело, я… допускаю многое.

Кругом в комнате Ваши вещи и книги. Думаю, вспоминаю и стараюсь не давать просачиваться той боли, которая в таких случаях неизбежна. Целую. Ваша Ирина».

16 июня. Острогожск. «Дорогой JVL M.1 На прошлой неделе я была в городе и очень неудачно. Погода не давала ничего сделать — все дождь и холодный ветер, никуда не доберешься. Ведь Вы знаете нашу грязь невылазную. Галош и зонта нет, и мокнуть неохота. На кладбище не могла добраться. Там полное запустение, пасутся лошади и все топчут. Решетки и памятники железные все снесены. Церковь в глубине кладбища еще в прошлом году сломали до основания. Церковной службы уже давно нет. С питанием у нас очень плохо. Нет жиров, молоко 40–50 руб. кувшин, яйца 50 руб. десяток, баранина 200 руб. килограмм, масло 500 руб.

Относительно Вашего замечания, что тянет Вас на родину, скажу — заезжайте, посмотрите сами все. Пора бы Вам поработать на родине для Ваших сограждан.

Пожелаю Вам всего хорошего, крепко обнимаю и целую. Ваша С.Яковлева».

27 июня. «Рад был получить Ваше письмо, дорогой М. М., и хорошо, что перед Вами такая перспектива, как скорая поездка в Москву. Охотно бы обменялся с Вами возможностями, да увы — видит око да зуб неймет! Меня до такой степени тянет в Москву, что сердце и ум отказываются понимать, как можно колебаться и раздумывать, и взвешивать. Я поехал бы немедленно на любых условиях — лишь бы к себе в милый город. Впрочем, скажу вам и то, что знаю нескольких людей, которые в нашем положении получили вызов и отправились и живут и работают без помех и недоразумений.

Нет! Надо Вам ехать! Ну, будьте здоровы. Абрам Эфрос».

29 июня. Ковернино. «Дорогой М. М.! Ваше письмо с извещением о предстоящей поездке в Москву доставило мне и радость за Вас, и тревогу о Вашем бытовом устройстве и, представьте, вызвало зависть. Я уже послал в Москву заявление разрешить выдать пропуск в нее и получил ответ стереотипный: "Впредь до особого распоряжения въезд в Москву не разрешается".

Поезжайте, и да благословит Вас Создатель на новом этапе… боюсь, не последнем географически — ведь Вы гражданин страны своей…

Я, после трех дней путешествий на своей паре бревен, чувствую, что у меня убыло пятьдесят процентов моих прежних московских сил. Буквально с трудом передвигаю ноги-бревна. Даже о меркузале мечтаю. Видите, до чего дошел. Часто задаю себе вопрос: зачем приехал? Свою слабость объясняю не только состоянием сердца, но и пустотой желудка. Если бы я его наполнял, т. е. поел, скажем, два яйца в день (20 руб.) и поллитра молока (15 руб.), — вероятно, поправился бы, но таких средств не имею. Ожидаю с огромным нетерпением весточки от Вас. Обнимаю и крепко целую. Петр Осадчий».

20 июля. Москва. «Небывалое бывает», и я вторую неделю живу на Вспольном. Как грустна и как трагична Москва! Улицы пустынны. Дома изранены, многие без стекол. С наступлением сумерок в небеса медленно поднимаются аэростаты заграждения и все спешат укрыться к себе. К десяти часам вечера жизнь на улицах замирает.

Все погружено во мрак, и только какие-то очень спешащие автомобили мчатся и тревожно гудят и голод, «голод пайковый», не живы не мертвы, а пришиблены. Еще отогрело немного лето. Вокруг Москвы съели крапиву, лопух. А картофель на рынке стоит 80 руб. килограмм. И вести с фронта не хороши, и пугает, пугает зима.

Что в доме на Вспольном? Моя комната занята кем-то из НКВД, и я хожу мимо «окаменело». Вова, племянник, худ, некрасив, но хорош «внутренне», спокоен, неговорлив, честен, трудолюбив. Глаза его — душа его, чисты. И хочется облегчить его жизнь, и бессилен. И это бессилье горько.

Первые дни приезда сюда у меня был подъем. Были первые свидания с друзьями. Удачно пришелся ряд концертов. Сейчас большую часть дня лежу на диване, хандрю и не знаю, что с собою делать. Побывал в Загорске. Пробыл там два дня. Могила Володи в чудесном зеленом шатре. Посидел у него там не то с думами, не то без дум. И… Вот, будто все сделал. Надо возвращаться в Чкалов, и тянет уже меня туда. А из Чкалова от Ани сегодня открытка: «Миша, родной, не хочу думать ни о чем плохом. Хочу думать, что тебе хорошо дома, что ты сделаешь, что нужно, и вернешься к нам. А у нас как-то очень пусто и не верится, что уехал один человек, а кажется, что много. В комнате у нас много цветов, прохладно, и мне все кажется, что ты войдешь. Ну, Бог с тобой! Я ничего не прошу у тебя и только хочу, чтобы ты поступил так, как тебе лучше».

3 августа. Ковернино. «Дорогой М. M.I Ваша открытка из Москвы так насыщена содержанием, что стоит длинного письма и благодарности по телеграфу. Она особенно интересна для меня именно своею "эгоцентричностью", давшей мне полную картину Ваших переживаний. Думаю, предполагаю, что сумма всех впечатлений Ваших на старом пепелище, и особенно утрата "помещения музея фарфора", дала перевес в колебаниях — остаться или вернуться в примитивный Чкалов — в сторону последнего.

Головокружительная быстрота движения исторических событий тяжело отражается на психологии всех мыслящих граждан. Каждый день с большой тревогой берешь в руки свежий номер газеты и пробегаешь строки первой и последней страниц, где концентрируются сводки истории, развивающейся на грудах человеческих костей. Тяжко на душе! И из Ковернино мне единственный путь на тот свет, по этому пути мне легче всего выбраться отсюда. Однако я стараюсь "убеждать себя в жизни". Жду вестей. Душевно преданный, Петр Осадчий».

9 августа. «Дорогая О. A.I Прошло уже две недели, как я покинул Москву, но в этих днях столько много дел, событий, лиц, что, кажется, прошли месяцы. Дорога была тяжела. Кроме того, роман Анри де Ренье "Воля короля", взятый мною, оказался неудачным, хотя я и люблю этого автора за XVIII век. К тому же роман очень скоро оказался прочитанным. Оставалось, лежа, смотреть в окно на наши просторы. Но лежать было жестко, неудобно, а просторы однообразны и вызывали докучливые мысли. Наконец, не без задержки, дотянулись к Чкалову — солнечному, пыльному, жаркому. Дорогой я до того оброс пылью и бородой, что А. М. испугалась меня и признала своим лишь после душа и бритья. Начальство хотело было сделать недовольный вид мои долгим отсутствием, но скоро передумало. Это, до некоторой степени, оправдывает мое возвращение сюда.