Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Прекрасная Ваша профессия позволяет заниматься ею, где угодно. Если бы я был врачом и при том таким хорошим, как Вы, то поселился бы в маленьком городке. В Москве врачей и так много.

Главная же задача — глядеть внутрь себя, создать свой собственный мир и не зависеть ни от кого.

Я живу в положении отшельника. Если бы семья была ближе, и письмо бы не шло до нее три недели, — я никуда бы не стремился. Мне отказали в переезде к семье в Москву, и я примирился. Конечно, временами томит — не с кем слова сказать. Ведь все же много мыслей рождается в душе. Несмотря на все пережитое и переживаемое, это время одно из лучших в моей жизни, и духовно я бодр, как никогда. Туберкулез не съел меня, несмотря на все лишения.

Вы напрасно думаете, что у меня много досуга. Весь день уходит на очереди, хозяйство, уроки английского языка и т. п. Рок продолжает меня бить. Я начал писать воспоминания — немцы унесли, нужно думать, на растопку, или того хуже. В Москве во второй раз ограбили квартиру. В моей комнате по колено лежит сожженная бумага. Грабители ее жгли, чтобы освещать комнату. Так катастрофически всю жизнь погибает все, что пишу. Я привык не огорчаться, памятуя, что до нас не дошло ни одной рукописи Платона и Шекспира… Вот почему давно не вижу никакого смысла писать — судьбу не победишь…

Я стал лучше переносить холод и впервые по-настоящему наслаждаюсь красотою зимы. В этом году она, как сказка.

Всего Вам доброго. С.Цветков».

9 января. Алабино. «Дорогой М. M.I Я работаю и здоров настолько, насколько природа это позволяет таким, как я — старцам Божиим. Только вот истомилась душа той злобой, той ненавистью, которая на полнила до краев все человеческое население нашей планеты. Я пони маю, что победить немцев мы можем, когда ненависть ко врагу достает до потери рассудка. Но все же: змея родит змеенышей, война родит только новую войну, и злоба родит ответную злобу… Да…

О Петровской больнице мне не хотелось бы и писать. Все, что я в ней видел и вижу, говорит о том, что больница, как определенного построения организация, умерла, похоронена и в ее труп забит осиновый кол. А теперь и сами здания больницы бомбочками немцев весьма попорчены.

Все это очень горько.

Живите. К.Славский».

10 января. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна! Новый год мы встречали с водкой и ликером, досидели допоздна. Ведь в этот день я рождаюсь и именинничаю, так что у меня праздник "тройной".

С поездкой в Москву дело осложнилось. Вчера в исполкоме вынесли мне благодарность и тысячу рублей в поощрение. Понятно, что "таких" работников не отпускают. Мои без меня не едут. Как обернется все — не знаю.

Читаю Гроссмана "Пушкин". Книга хорошая и любопытная для сопоставления с Тыняновым.

О Ренане поговорим при встрече.

Как Вам нравится "первоиерарх" Введенский? У меня от этого человека мурашки по спине. Ваш М. М.».

В тот же день (из дневника). Тридцать первого декабря, по старому стилю 18.XII, мне исполнилось 60 лет. Второго января я подал заявление о пенсии по старости. Пятого получил ее. Карьера закончена.

Новый год встретил уютно. Горела маленькая керосиновая лампочка, было тепло, празднично и даже весело.

Под Рождество опять собрались празднично — нас четверо и двое гостей. Были даже "Рождественские подарки". Я подарил Ане и Марианне по маленькому флакону духов, гостье два носовых платка, а гость одарил нас билетами в симфонический концерт — на 4-ю симфонию Чайковского.

В нашу тихую и мирную семью раздором вошел отъезд в Москву. Отправляется два вагона семей. Я не попал в семью. Мои не хотят уезжать без меня, а мои хлопоты о пропуске — безрезультатны. Это положение становится тягостным.

Читаю Гроссмана «Пушкин». В нем нет тыняновского гротеска, что в Тынянове в конце концов начинает раздражать и утомлять.

В «Чкаловской коммуне» от 21 января помещено следующее сообщение: «20-го января войска Воронежского фронта сломили сопротивление блокированного гарнизона противника и овладели городом Острогожск. Захвачены большие трофеи». Бедный Острогожск. Есть слухи о полном его разрушении.

Много лет подряд мне снился один и тот же сон — ищу могилу матушки и не могу найти. Думаю, что этот сон сейчас может стать явью. Хотелось бы побывать на родине, побродить там с тоскою и очиститься в этой тоске. А ведь там никого не осталось…

22 января. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Моя поездка в Москву то налаживается, то разлаживается. В конечном итоге, думаю, все «образуется». А тут пришли такие морозы, что нос высунуть страшно — птицы, и те падают на лету. Строю планы на Загорск, на житье там с огородом и грядкою цветов. Ведь зима и следующая будет военной, и надо переходить на подножный корм.

Последние недели меня захватили здесь, а это очень обязывает. Я не рад этому, а терпеть приходится. На 26-е назначен «банкет» в поликлинике с пивом и бутербродами для «прославления» поликлиники и ее главного врача. И вот новая забота — не ударить лицом в грязь, чтобы было тепло, нарядно и даже уютно.

Наш симфонический сезон в разгаре. Прошлый концерт шла чудесная 1-я симфония Калинникова, вариации Чайковского и его же «Каприччио». Дня три назад был на «Пиковой даме». Читаю романы Тургенева. Чудесно. И как проста фабула!

Сегодня собираю и отправляю отсюда с оказией книги. Их столько накопилось, что пора разгружаться. А первое время совсем нечего было читать. Подарили мне «Батыя» Яна, а также и «О тех, кто предал Францию». Новинки эти достаются здесь «по блату». Вообще, в провинции главное обжиться, тогда и жить можно.

25 января. Загорск. «Милый М. М.! Получила вчера Ваши денежки и бесконечно Вам благодарна. Очень меня тронуло, что Вы помнили, для меня, дорогой* день моих именин. Спасибо Вам.

У нас топят. Я работаю в артели, но дома темно, и я изнемогаю от темноты и невозможности поделать свои дела.

Последние две недели испытываю мучительное недомогание. По-видимому, я отравилась лаком на производстве по своей неосторожности. Сегодня чувствую себя получше… А еще две недели не могла читать "Вечной книги", и это тоже подорвало мои силы.

Надеюсь, дорогой мой, что мы с Вами еще встретимся в жизни и будем истинными друзьями. Т.Розанова».

27 января. Кокошкино. «Спасибо Вам за Вашу отзывчивость к моим горестям и печалям. Это теперь такое редкое явление, что невольно на себя обращает внимание. Справка написана Вами идеально, но… сделать ничего невозможно. Действительны лишь справки из сумасшедшего дома да еще о смерти.

Предложила я себя военруком вместо Милы. Что же в детсаду плясать под бубен с ребятами, сумею и тут делать вылазки по снегу, разбирать винтовку, бегать на лыжах и т. д., лишь бы сорвать Милу и со здоровья, и с учебы… Но взглянув на мою наружность, не позволили это сделать. Опишу эту наружность: надвинутая на самый лоб шапка-ушанка, к которой нет времени пришить завязки, и они застегиваются или булавкой, или концы разлетаются при движении в разные стороны. Шубейка на вылезшем меху, сшитая фасоном тех времен, когда еще справлялись православные праздники. Когда-то хорошее сукно с честью выдерживает непосильную нагрузку: носка на занятиях и одеялом. Но все следы этой нагрузки стали ясно обрисовываться. На рваные валенки одеты такие же калоши. Оторвавшаяся подошва одного звонко прихлопывает при каждом моем шаге, или тянется за мной веревочка, которой я бесполезно стараюсь прикрепить подошву. Да, бедность прошла — настала нищета. К бедности я привыкла, нищета страшна.