Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

21 марта. Есть сведения, что Иринушка достала мне пропуск в Москву, а это значит, легализация и почти обеспеченная прописка в Москве. И у меня на душе поют жаворонки, хотя март в Чкалове «настоящий марток — одевай пару порток». Морозы изо дня в день ниже 20. Холодно дома, холодно везде.

Перечитывал эти дни «Литературные изгнанники» Розанова. Перечитывал с наслаждением и почтением к обоим корреспондентам — Страхову и Розанову. Я читал эту книгу лет 10 тому назад еще в Алабино и помнил из нее ряд страниц. Впечатление и тогда было сильное. Оно касалось «вечных истин» и строки: «Что же "вечнее" кельи старца у ворот шумного пригорода? Что же "вечнее" Александрийской библиотеки? Что "вечнее" астронома, рассматривающего в трубу небесные "туманности", или святого, читающего вечернюю молитву? Они никуда не идут, потому что "всего достигли". Они "в пристани", и эта пристань просто чистая совесть, вера в Бога, мудрая жизнь, и некоторое требование к "пригороду", или молитва о том, чтобы там власти были не бесчинны». Повторяю — эти строки незабываемы.

В тот же день. Чкалов. «Дорогая О. А.! Когда нет долго писем от москвичей, я всегда думаю — значит им холодно, голодно, темно… Почта работает очень плохо, медленно и неаккуратно. Живешь все время ожиданиями общими и личными. Бодрюсь, веселю сам себя, что рекомендую делать и Вам. Ирина из Москвы пишет о хлопотах о пропуске для меня. Этими днями этот вопрос должен решиться. Если порог московский будет перепрыгнут, останется еще порог чкаловский. Могу споткнуться и на него. Есть же такие "густопсовые счастливцы", которым все дается просто, идут, как по паркету.

Зима продолжает морозить. Утренники 18–20 градусов, среди дня тает, но слабо. Снегу навалило горы. Ветер дует, не переставая, холодом и ознобом, "Когда же вновь увижу я тебя, Москва?.." Обещайте мне поездку на весь день в Загорск. Посидим там у Володи, поедим хлебца, побываем у Ильи Пророка. Да, будет это! М. М.».

25 марта. Тбилиси. «Дорогой М. М.! Нового о житье-бытье мало. Живу, будто читаю старинную рукописную книгу, толстые, тяжелые листы которой перевертываются с огромным усилием и содержание которой доходит с трудом. Одним словом, одуревающий труд (11 часов и более), снова дистрофические расстройства, и вся воля сконцентрирована на том, чтобы ни на что не реагировать — окаменеть. Удается.

На днях (22.III) игра К.Н.Игумнова прорвала защитную броню, но стало так невероятно больно, что я убежала во мрак и слякоть улицы одна. Попытки его повидать окончились ничем. Да и что ему я? Я же стремилась его увидеть, чтобы побольше узнать о Вас и об Еревани…

Погода у нас все время самая ленинградская — дождь, снег, ветер. Солнца очень мало. Повсюду холодно — и мало света. На базаре все не по карману, а на службе один суп, тоже ленинградский. Ждать помощи не от кого… Получаю утешение в церкви.

27-го марта. На работе меня сократили. Устала, изголодалась. Пишите, дорогой друг. Н.Вревская».

29 марта. Загорск. «Дорогой М. М.1 Благодарю Вас за присланные денежки и спешу Вас порадовать, что мне немножечко стало легче жить. Сестра Наденька привезла от Софьи Андреевны Толстой-Есениной пшеницу, картофель, пшено и мясо, так что неделю я ела мясной суп. Тяжело мне было в пост это делать, но я так проголодалась, что думала, вот-вот упаду, да и обе руки в нарывах от истощения. Сейчас не работаю, бюллетеню, что дальше буду делать, не знаю. В цеху нет больше подходящей работы, и у меня заберут рабочую карточку, т. е. 600 грамм хлеба. Сейчас мне дали в столовую пропуск, пока на это имеют право только рабочие и служащие, и это дает возможность использовать 300 грамм жиров, которые фактически по карточкам мы не получаем. Дома очень холодно и сыро — не топят.

Читаю Златоуста, как все велико и как далеко от настоящего, и все думаю о сестре Варе и ее судьбе. Жива ли? Она всегда говорила: "Я старухой никогда не буду". Вот и напророчила себе. К ней старость и болезни действительно не идут — всегда она беззаботна и весела… Хотела кончать, но не могу не высказать еще одного… Если бы Вы знали, как меня огорчает, что я не имею мужества не принимать помощи и этим обделяю людей нужной им пищей и средствами. А я человек, бесполезный для общества. В общем, пожалуй, самое мое большое горе. Кроме того, мне рисуется смерть от голода не этичной, хотя я и не представляю себе тех физиологических явлений, которые сопровождают эту смерть. Благодарю только Бога, что получаю помощь случайную и часто от случайных людей, и это хоть отчасти примиряет меня с обстоятельствами: я чувствую, что это помощь от Бога…

Пишите о Ваших делах. Т.Розанова».

4 апреля. Пропуск в Москву у меня на столе. Когда мы выедем, еще не знаю, так как мы зависим от вагона, а время его отправления еще не известно.

Теперь, когда самое главное получено и поездка стала въявь возможной, я понял, как дорога мне эта поездка туда — к себе. Сегодня буду разговаривать об этом с местным начальством. Это неприятно, но я несу с собою книжечку законоположений «О социалистической дисциплине труда», и книжечка эта за меня… Кстати, есть слушок, что в Москве собралось столько врачей, что их некуда девать, и врачи ходят безработными. Вот придется в дворники поступать!

9 апреля. Архангельск. «Дорогой М. М.1 Спасибо Вам, прежде всего, за "многое о себе". Оно мне особенно дорого. Как хотелось бы и мне поведать Вам обо многом, но не в письме, а задушевной беседе.

О жизни моей здесь можно написать и очень много, и очень мало. С внешней стороны, жизнь однообразна. Один день похож на другой. Все начинаются в семь с половиной утра и кончаются в 10–11 вечера. Кончаются в усталости и потере самого себя. Самые же дни полны суеты, мелочей, преодолений гигантскими усилиями карликовых проблем, полны людей маленьких, чужих и серых, и лишенных "себя". Это опустошает, но имеет и один плюс — создавая своего рода "наркоз", в котором многое "обезболивается". Так… я и не заметил, что уже скоро полтора года живу в Архангельске.

Среди этого существования редко бывают минуты полноты, минуты книг, минутки обретения души человеческой.

Большой радостью оказалась для меня встреча с Дмитрием Васильевичем (Никитиным). Я сразу почувствовал его, и хотя редко вижу его, но всегда освежают и укрепляют мгновения общения с ним.

Второе, в чем хочу найти себя и полноту жизни, — это искания в науке. Со страстью занимаюсь рядом исследований, близких мне еще с тех медвежьегорских времен, когда, если помните, я начинал в тех трудных и примитивных условиях искать разгадки многих скорбных и тогда непреодолимых вопросов истощения, о которых, кажется, при Вас я тогда докладывал на наших научных совещаниях при Санотделе ББК. Сейчас возможностей изучать у меня гораздо больше, возможностей найти "истину" тоже больше, но радость "обретения" истины омрачается и чужестью восприятий моих исканий клиническими и институтскими "шефами", и халтурностью всего научного антуража. Кажется, Захарьин когда-то сказал, что медицинская наука без терапии — это созерцание смерти. Этим созерцанием я и занят, и оно и замораживает, и околдовывает так, что от него не оторвешься, и вместе с тем рождает тот скепсис, от которого часто бывает трудно отделаться.