Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Началось освящение храма… Хор никто не собирал. Все певшие когда-то в соборе сами пришли. Пели и плакали, как плакали и все мы, стоявшие в храме… Ну, а затем началась всенощная — «Двенадцати евангелий». Пришел я домой в 12 часов — умиленный, потрясенный и растроганный… Устал, иззяб, но все это ничто в сравнении с тем глубоким народным чувством, которое я наблюдал сегодня и причастником которого сподобил и меня Бог.

14 апреля. «Многоуважаемый М. M.! Моя дочь стесняется с Вами говорить, а я решаюсь. По случаю предстоящей Пасхи, распутицы (мешающей торговать на базаре) и дня ее рождения, прошу, если можно, заимообразно ссудить нас деньгами, которые с хорошей погодой надеемся Вам с благодарностью отдать. Анна Сабурова».

26 апреля. Алабино. «Христос Воскресе, дорогой мой М. М.! Привет запоздалый, ибо… ибо не только стал стар, как седая собака, но и приобрел дурную привычку по возможности почаще при хварывать.

Несколько строчек, надеюсь, напишете? Я люблю Ваши и Печкина письма — двух неисправимых оптимистов… активистов несмотря ни на что.

Жму руку Вашу. К.Славский».

В тот же день. Загорск. «Дорогой М. МЛ Ваше письмецо и денежки на праздники получила. Была очень тронута этим… Читаю "Дневник Амиэля". Вот Вам бы понравился… Настроение бодрое, живу сосредоточенно. С хлебом наладилось, свет есть, а вот пищу сварить не на чем. Т.Розанова».

27 апреля. Таруса. «Дорогой М. М.1 Рад, что Вам понравились книги Барсукова. В корне нелепая затея превратилась в целую культурно-историческую хронику, в которой сам почтеннейший М.П.По годин погребен под горой фактов, часто не имеющих к нему прямо го отношения. Неуклюжий, нечесанный, он был не только хитрым, себе на уме мужичонкой, добравшимся до генеральства, но и умным человеком. И тем не менее, анекдот в русском стиле — писать его биографию в несколько десятков томов и в то время, когда великие писатели не сподобились иметь хорошей однотомной биографии…

И вместе с тем — благодаря тому, что писалась не хроника русской жизни, а биография Погодина, многое не попало в нее важного и помещено несущественное. Это нужно помнить читателю. Но я если и жалел о чем, то только о том, что дело не было доведено до конца. (Удивительно еще, что столько томов вышло.) Прискорбно обилие ошибок, неправильных датировок и цитат. Мне приходилось сличать подлинные не напечатанные документы с приведенными в книге, и оставалось только удивляться… В этом отношении всякие рекорды побил "издатель и составитель" (не редактор) "Русского Архива" П.И.Бартенев. Мне в руки попалась пачка писем Бр. Киреевских, частью напечатанных в "Русском Архиве". Боже мой, чего только я не открыл. Несколько писем разных лет были соединены в одно письмо с произвольными датами. Не датированные письма неправильно датировались, хотя сразу было видно, к какому году они относятся. Не оговаривал, делал пропуски и вставлял для пояснения свои слова. Выбрасывая большие куски, заменяя своим изложением. Трудно перечислить все сотворенные им грехи и еще труднее понять причины этих грехов. В те времена на это смотрели легко. Сам же Петр Иванович считал, что редактор имеет не только право, но и обязан исправлять. Он как-то мне сказал: "Вот у Федора Ивановича Тютчева я подправил плохой стих, и какой шум мудрецы подняли. Соберись сам покойник издавать, и уж, наверное, бы сам исправил, а Бог ему смерть послал, так наше дело позаботиться о нем, коли писатель уважаем. Теперь все наоборот. Со всеми бывают грехи, и великие люди могут обмараться в штаны; так сохранят такие немытые штаны и подхватят их в музей, под стекло выставят и, скажем, так под ними напишут: "В сии штаны такого-то числа такого-то года по такой-то причине обо…лся Федор Иванович Тютчев". И напишут, конечно, не по-русски, а по-нынешнему: "сделал экскременты", или как это там говорится по-ихнему — не знаю точно. Не только гадость сделают, но и опоганят непотребным словом не по-русски".

Велик подвиг Петра Ивановича, и неоценимы его заслуги, но я больше не доверяю ни одной строчке в "Русском Архиве". Даже и предположений не могу строить, что и почему он "исправлял". Так произвольно он поступал и с документами.

М.О.Гершензон был человеком вполне добросовестным и добропорядочным и документы печатал по всем правилам, но грехи его были еще более тонки. В собрании сочинений Ивана Васильевича Киреевского он печатал только избранные письма, с его точки зрения самые значительные и характерные. Впоследствии мне удалось изучить подлинники (я много занимался семьей Киреевских), и я подумал: "Как жаль, что письма не попали Гершензону в свое время". Но оказалось, что он отлично знал их и отсеял. Письма эти были особо идеологические, многие в Оптину Пустынь, и потому-то оказались для М. О. "не существенными". Они попросту были совсем не тем, что ему хотелось видеть в Киреевском, и были ему неприятны.

Случайно мне удалось проникнуть в "творческую лабораторию" Гершензона. Прямо непосредственно от него ко мне перенеслись на время письма Печерина, по которым он писал большую книгу о нем. На склоне дней Печерин изображен патером, ушедшим в свою пастырскую деятельность и нашедшим в ней и католицизме разрешение всех вопросов. Так ему показался художественно разрешенным облик Печерина, пережившим за свою долгую жизнь много потрясений. Оказалось же совсем другое. Печерин переживал в последние годы тяжкий кризис. Он внутренне отошел совсем от католицизма и его идеологии и пришел к эволюционизму, чему-то, напоминающему необуддизм, распространившийся потом в Западной Европе. Оставался же он в церкви, потому что трудно было бы ломать в старости и перед близкою смертью жизнь, по привычке, из потребности добротворения и сострадания, ради той тишины жизни, которую он обрел и по многим другим причинам. Гершензон должен был бы написать еще одну главу — "Последняя пристань", но тогда он сам подсек бы идею своего "романа". Его книга субъективно роман и стилизация. Так всегда у Гершензона. С одной стороны, он попадает во власть материала и так стилизует, что пишет невольно языком того человека, о котором пишет. Часто трудно отличить, где кончается цитата и начинается текст самого Гершензона. С другой же стороны, он ради той же стилизации переделывает сам и жизнь человека. Несмотря на это, мы должны быть глубоко благодарны Гершензону. А критически должны относиться к книгам даже любимых нами авторов…

Событием в Тарусской библиотеке было получение "Литературного наследства", посвященного Герцену. В нем интересны только письма Огарева к Герцену. Письма эти скучны, вялы, тягучи и тусклы, но освещают личную и семейную жизнь их — запутанную и тяжелую… Написал эти слова и подумал: "А у кого из русских писателей была она иная?"…