Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Вчера посидел у меня проф. Н.П.Сычев, бывший директор Русского музея в Ленинграде. Мы встречались с ним на М. Горе. И вот он вчера рассказал мне свою историю с 1936 года. Что Одиссей с его странствованиями и приключениями! Все это меркнет перед тем, что испытал и пережил этот человек. Перед тем, что' может дать наша действительность.

5 января. «Дорогой М. МЛ Смерть Людмилы Нифонтовны меня весьма опечалила. Людей, дружески к Тебе относившихся, остается все меньше и меньше. Близок день (Боже упаси), когда не останется ни одного близкого человека.

Я не благословил бы Вас перебираться в Загорск. Делайте большое врачебное дело во Владимире. Умершие родные и близкие имеют какую-то таинственную власть над оставшимися в живых. Они всегда с нами, как бы далеко от места их успокоения мы не отъехали. И тем ближе они к нам, чем меньше дней жизни нам остается. Так, думаю, не у меня одного, к недалекой уже смерти пока не подготовившегося: не принявшего в сердце Христа Воскресшего. К.Славский».

В тот же день. «Алабино. М. М., дорогой мой, посылаю Вам сразу два письма… И больше писать о Петровской больнице не буду, не хочу. Да и зачем? Петровской больницы больше нет. Есть квартиры, где живут люди, называющие себя рабочими и служащими Петровской больницы и которые по-своему стараются пропитать себя и своих присных. А больницы нет. Одни живут припеваючи — главный врач, завхоз, персонал кухни. Другие (большинство) все более или менее нищают (кроме молодых и пригожих санитарок). Врачи встречаются более или менее случайно и, no-возможности, редко на дворе больницы. Судите по следующему хотя бы пустяку. С зубным врачом я первый раз встретился и познакомился после года его работы, при посадке картофеля на больничном поле.

Хирургический и инфекционный бараки заняты больными (как это ни странно). Но как их кормят, как за ними ухаживают! Вода и кислая капуста — это щи. Картошка и вода — это суп.

Хирургические больные оперируются лишь тогда, когда приносят из дома марлю и денатурат или водку (на грыжу марли 6 метров, на операцию на желудке 10 и 200 денатурата или четвертинку водки). Срамота!

Петровской больницы нет, и писать о ее развалинах не хочу. Противно. Молю Бога, чтобы поскорее вернулся кто-либо из Петровских хирургов, дабы мне можно было последние дни моей жизни не ощущать жуткой тоски, "работая" в больнице, которую когда-то мы держали в блестящем состоянии.

Ваших писем жду и буду ждать. К.Славский».

15 января. Харьков. «Милый дядя Миша! Письма Ваши я получила, а перевода нет до сих пор. Отвечаю на Ваши вопросы: похоронила я мужа рядом с мамою и Тонечкой… Кладбище это было закрыто перед войной, но теперь на нем стали вновь хоронить.

Квартиру свою на Дзержинской мы оставили сами, так как она пострадала от бомбежки, и нам не под силу был ее ремонт.

Теперь я имею комнату с маленькой печуркой, которая плохо греет. Не знаю, как и зиму переживу.

Таня учится в Электротехническом институте. Живая, энергичная, самоуверенная. Со мною она хороша, не требовательна, помогает мне и всем делится со мною. Вам она не понравится — слишком современна.

Сама я живу интересами Тани. Друзей растеряла. Да и не тянет меня к людям — раны еще свежи, и только бы Вас всех повидала, но это невозможно. Найдите минутку и напишите мне еще. Ольга Гайдарова».

19 января. Москва. «Мишенька, родной! Твоя забота и помощь бывают всегда как-то очень вовремя. У меня по карточкам 4 кг жиров, и до сих пор не дали ничего. И вдруг твои жиры сегодня. Была в этот момент у меня Любочка, и я так счастлива была половину передать ей. О том, как мы благодарны, говорить нечего. Приготовила тебе маленькую посылочку — коробочку какао… О нашем приезде ты рано загадал — еще ведь три месяца впереди, и невесело мне как-то думать, что я опять брошу беспризорного отца. Работа у него трудная, большая, без отдыха…

Крепко целуя. Аня».

22 января (из дневника). Письма от меня и ко мне доходят лишь наполовину. Что за причина, сказать не могу… Возможно, и военная цензура… Москва становится недоступной не только территориально, но и «почтарно». Приходится пользоваться «оказией, как с Азией».

Ну, как видно, война кончается… Сколько у всех надежд и упований на послевоенное «эльдорадо»! А мне думается, что мы все ошибаемся. Не может сразу придти житейское благополучие.

24 января. Лазаревское. «Получила сообщение из Ленинграда, чтобы готовилась к отъезду в Ленинград. Обстановка там такова, что колебаться нельзя, и как мне не претит это возвращение, упрочение моего материального положения — не шутка. Здоровье неустойчиво. Здешняя сырость, холод, тьма — трудно переносимы. Настроение "вегетативное". Н.Вревская».

28 января. Москва. «Дорогой М. М., вместо того, чтобы сидеть сейчас с Вами, — я сижу дома в валенках, ватнике, пальто и в перчатках. В комнате у нас 4 градуса тепла. Рука моя в гипсе, я поскользнулся, получил трещину в некой кости и выбыл из строя на месяц. Огорчен до крайности. Напишите, можно ли мне приехать к Вам в конце февраля? С.Симонов».

5 февраля. Москва. «Родной мой! Зима стоит лютая. В комнатах холод. Реву порою от холода и внутреннего, и внешнего. Гоняем за дровами и нигде достать не можем. Часто отапливаюсь керосинкой. Утешаю себя мыслями о весне, тепле и Владимирском солнышке. О помещении там — решай сам. Тебе виднее. Мне все хорошо около тебя.

Наши новости — Вова "меняет походку" и переходит на работу в Госплан. Там "литерное питание", а через два месяца "абонемент". Отец пролежал дома неделю и, видимо, пролежал с удовольствием, несмотря на боли.

Крепко целую. Будь здоров. Аня».

10 февраля. Москва. «Добрая ночь! Пишу Вам, потому что сегодня справила тризну по Владимиру. Сварила суп из последнего владимирского гриба и сейчас с черным хлебом доела последний чеснок, подаренный мне Вашею добродетельной секретаршей Юдифью. И стало грустно тем более, что в эту грусть вкрапливается и имя Анны Мих. Никак не думала я, что она в таких цепких руках семейного круга… Свидание наше никак не может состояться… Салют за салютом… а нам все не легче.

В закромах моих хоть шаром покати. Одежда моя ползет по всем швам, но в работе есть моменты хорошие… Ну, вот и все. Крепко жму руку. Ольга Кудрявцева».

15 февраля. Алабина. «Дорогой М. М., обещанное исполняя, посылаю фотографическую карточку. Похож весьма, и страшен тоже весьма! И не думал даже, что представляю из себя такое огородное пугало. Не следует старцам моего возраста и нашего времени сниматься, ибо нет у нас благообразия… Порядочный человек не должен бы жить так свински долго в сем лучшем из миров. 75-й год наполовину — легко сказать. И как это ни странно, чувствую себя более здоровым, чем в прошлом году. Но устал. Жутко устал и войной, и работой не по возрасту. Хирурги не должны быть моложе 35–40 лет и старее 55–60.