Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

27 августа. «Голубчик Анюшка! Сегодня твоя открытка из Ленинграда. Я рад, что вы так долго гуляете там. Побывать в окрестностях Ленинграда — это наслаждение. Неделю, как вы уехали. Читаю "Угрюм-реку". Бранюсь, нахожу очень слабо, а с досады читаю. После болезни поправился, только очень устаю и очень раздражаюсь. Сестры в лазарете поплакивают от меня, а я потом хожу с сознанием "содеянного" и каюсь, конечно, про себя. Когда я вспоминаю лето и свое поведение, думаю, что тоже иногда "пылил", и мне горько от этого, как, впрочем, было горько и тогда же. Голубчик Анюшка! Ты сумела беззаветно отдаться своим детям, ты, не задумываясь, отказалась от себя. У меня этого нет. Я люблю, но и требую ответа в тех или иных формах. Оттого тебе легче, мне труднее. Ты отказалась от прав и знаешь только обязанности. Да будет так. Помоги тебе Бог. А у меня заветное желание пожить еще с тобою, только с тобою. Пусть дети растут и идут своею дорогою. Старикам молодежь нужна, но в большой дозе она тяжела. Если бы ты знала, сколько раз мне хотелось подойти к тебе, приголубить, поцеловать и сказать, как истекает мое сердце к тебе любовью и жалостью. Но… "постанов" у меня иной. Я стыдился этих проявлений и подавлял их. Спасибо тебе за лето, не суди меня очень… Поздняя ночь. Шумит кровь в ушах от тишины и усталости, и ясно одно сознание — недолги, недолги наши дни, а пройдено нами вместе полвека».

5 сентября. «Голубчик Анюшка! Написали мне, что ты работаешь не по силам. Побереги себя. Я знаю, что работы много, что делать ее нужно, но делай ее поспокойнее, не надо надрываться. Я до того соскучился о книге, что все свободные минуты провожу за чтением. Закончил "Письма декабристов" и "Якобинский заквас" Форш. Недурно. Есть и стиль, и юмор, и вкус. Ко мне привели художника Механаджана, "3. К.", писать маслом мой портрет. Накурил, насорил махоркой, и я рад ему и не рад. На днях он приступит к работе. Его надо и подкормить, и приласкать. Итак, не неистовствуй в работе. Шейка у тебя* и без того худенькая, тоненькая. Крепко обнимаю».

17 сентября. «Голубчик Анюшка! Живу я хорошо. Дуня наша "на высоте домработницы". Кот Васька упитан, красив, ласков, только до сих пор нельзя оставить на полу ни галош, ни туфель. Но ведь у каждого есть свои слабости. Побывал у меня профессор Шальнов и привез кепку от тебя. Вот давно я стремлюсь перейти со шляпы на кепку, но кепка, присланная тобою, опять привела меня в дурное состояние. Не умею я носить ее, пропади она пропадом! Кстати, напиши мне адрес Паши. В Острогожске ли она? Боюсь за родительские могилы там. Боюсь, что их никто не зарегистрирует, сроют их, и следа не будет. Слышала ли ты что-нибудь о Володе? Пожалуйста, сообщи».

5 октября. «Голубчик Анюшка! Последнее письмо твое грустное. Думаю, что ты устала и придаешь незначительным обыденным фактам большее значение, чем они того заслуживают. А заглядывать в наше стариковское будущее и вовсе не стоит. Впереди ведь у всех постарение, болезни, смерть. Ну, что же думать об этом?! Испытания наши были еще очень малы и могут быть очень тяжелы. Радуюсь, что слова церковной службы стали доходить до тебя. Великое это утешение и радость. В церковной службе заложено столько вековой мудрости, красоты и грусти перед неизбежным, что только слепой и глухой духовно может быть равнодушен к ней. Завидую тебе, что ты можешь получить это утешение. Александру Петровну встретил я на вокзале с машиною и на следующий день на машине же побывал с нею в Повенце. Ты можешь понять, как осталась она довольна».

18 октября. «Голубчик Анюшка! Приехал из Москвы Лежнев и рассказал мне, что ты здорова, бодра, производишь хорошее впечатление. А когда я сказал о грустном тоне твоих писем, он отнес это на письменную передачу и некоторую концентрацию грусти, свойственную нашему возрасту. И об Ирине вести неплохие. С Александрой Петровной живем мы мирно. Ведет она себя на этот раз "непритязательно", т. е. видит, что я устаю, и не обижается, если не все время провожу с нею. В две недели раз обедает у нас профессор Осадчий П. С… Люблю этого умного старика. Любочке послал литеру для приезда сюда и обратно и думаю, что она вот-вот будет здесь. Так понемножку и перевидаю всех своих близких».

10 ноября (из дневника). Вчера уехала сестра Люба. Погостила она у меня две недели. Спокойно, не суетясь, полная внутреннего достоинства. Ценишь ее всегда больше, расставаясь. Вечером сегодня зашли артисты Виктор Армфельд — певец, и Полуянов из балета. Первый породист, второй на уклоне своей карьеры. Кроме того, 4 года лагерей наложили на него свою печать. С утра сегодня визит к помощнику начальника комбината — Павлову. В прошлом матрос, красивый русский молодец: рослый, русые, мягкие волнистые волосы, приветливое лицо, и болен «боязнью болезни», боязнью смерти.

Дочитал сегодня переписку Чайковского с фон Мекк. Волнующая и интересная книга. Изумительный роман, изумительные люди. Надежда Филаретовна по плечу Чайковскому, она достойная партнерша в переписке.

12 ноября. Получил письмо от Володи из Ленинграда. Это от марта первое. Просит, как и всегда при обращении, денег. Конечно, послал.

15 ноября. Нахожусь в отпуску. Тихие дни дома, книги, недолгие разговоры с Александрой Петровной. Давно не отдыхал так. Отпуск 1930 года провел в Москве у «Бутырок». В 1931 году — в доме отдыха Малого театра — неуютно, людно, время под осень. Было нехорошо. В 1932 году — у Любочки в Воронеже с поездкою по Дону до Павловска. Болела душа о Володе, не было покою. В 1933 году — отель «Бутюр». Тоже несколько беспокойно. Жаль только, что перестали давать электричество, сидим с керосиновой лампой. Оно, конечно, умиротвореннее, старомоднее, нервам легче.

Маленький человечек Механаджан пишет мой портрет. Очень полюбили его мои дамы — Александра Петровна и Дуня. Последняя нежно называет его «клопиком». Почему так, не знаю.

Ночью считал как-то учеников по классу гимназии, вспоминая по партам. Сколько уже умерло, о скольких ничего не знаю. Вспоминал, как в 1918 году во время пребывания моего в Острогожске я гулял по кладбищу. Звуки похоронного марша. Подхожу и узнаю, что привезли Костю Маршева, убитого на фронте. Вот была встреча после многих лет со студенчества!

28 ноября. Дня три тому назад отъезд мой в Москву был на столько решен, что я послал чемодан на вокзал, а сам зашел за документами в управление комбината. Но что-то «защелкнулось», и я остался. Командировка сорвалась. Я не спрашиваю, мне никто ничего не объясняет. Молчаливый уговор.

Выпала зима, горы снегу, воздух изумителен, не хочется идти в комнату, но и погулять негде — все занесло. Все же как своеобразна жизнь здесь: в ней нет провинциализма уездности. Это даже не русская будто жизнь, все ее формы новы и только складываются. Бытописателю здесь большая тема. Жаль только, что тема опасная и легко можно очутиться в положении Глумова из «На всякого мудреца довольно простоты».