Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

29 ноября. «Голубчик Анюшка! Ты, конечно, сама не верила, когда писала мне о том, что я выкинул тебя из своего обихода. Я не оправдываюсь. Последние полтора месяца я не писал тебе, был очень занят. Болел "сам руководитель комбината", и я много часов проводил у него. А затем я о себе, больше чем кто-либо из вас, могу сказать: "Моя жизнь вовсе не моя, и все в ней делается помимо меня". Это к тому, что "руководитель" обещал мне по выздоровлении командировку в Москву, и я начал собираться. "Уезжал я каждый день и через день", телеграфировал даже Лихоносову о выезде, а вот продолжаю сидеть в углу своего дивана и уже не собираюсь. Отпуск мой на исходе. Я радуюсь этому. У меня слишком много свободного времени, я стал плохо спать, поздно ложусь, поздно встаю, часто хандрю. Александра Петровна уезжает числа 10-го. Очень она постарела. Появилось много старческого в психике, и напоминает она мне старую графиню Ростову в последней главе "Войны и мира". В театре идет "Чудесный сплав", и недурно. Пожалуйста же будем писать друг другу».

6 декабря (из дневника). Третьего дня утром на рассвете вошел ко мне Володя: «Михотя!» — «Володя!» Он обнял меня и, еще занесенный снегом, сел ко мне на постель. Я — не одеваясь, он — не раздеваясь, тут же засыпали друг друга рядом вопросов. «Ну почему, почему Вы не писали?!» — «Михотя, потом»… Не знаю, сколько прошло времени. Кровь приливала и отливала от сердца. Любовь, жалость, сострадание. Жизнь Володи в Ленинграде не только без постоянного угла, но и просто без угла, — в подъездах, на чердаках, на лестницах.

«Дуня! Горячей воды, свежее белье, полотенце». Все долой, что на нем. И сразу же другой вид. Мягкие воротнички рубашки, туфли вместо валенок, пижама вместо полушубка. Папиросы вместо махорки, горячий кофе. Боже мой! Как может человек роптать на Бога и хотеть жить своим разумом. Всего несколько дней назад я роптал за неудающуюся мне поездку в Москву, а Бог сулил мне иное, самое нужное и дорогое в жизни.

9 декабря. Сегодня уехала Александра Петровна. Я и грущу, я и доволен. Нам нужно побыть с Володею вдвоем. Сегодня годовщина увоза Володи из Москвы в Кемь четыре года тому назад. Тогда, после свидания с ним, оглушенный горем разлуки, вышел я из Бутырской тюрьмы, постоял у высоких стен и, чтобы ни с кем не разговаривать, поехал прямо в одинокое Алабино. И тогда же вечером начал писать книгу о нем. Сейчас эта «рукопись» на «хранении» на Лубянке. А сегодня по отъезде Александры Петровны я поставил ему стол в ее комнате и слышу из-за стены, как он возится там:

Не поэт Беранже, но ради приезда Володи, простим ему это.

15 декабря. «Chere Madame! Письма Ваши получил. На днях мы переходим в квартиру наверх. Ваше отсутствие переживается грустно. Уезжать всегда приятнее, чем оставаться. Что же касается более сложной темы моего отношения к вам — это трудный вопрос, и останавливаться на нем я не стану. Скажу лишь, что с годами от близких людей требуешь и большей простоты, и серьезности, и даже деловитости. Вы же, в некоторых отношениях, все еще остаетесь с молодыми чувствами и запросами. Тургенев говорит: "Сохранить до старости сердце молодым и трудно, и почти смешно". Не будем же смешными. По существу, на этом и построены некоторые наши расхождения».

27 декабря. «Милая Анюшка! Сегодня день смерти Бреусочки. Уж пять лет нет ее. Ранними утрами, когда еще сумеречно, топятся и шумят печи, вспоминается прошлое без конца.

В новой нашей квартире высокие потолки, много света, очень тепло. Володя приведен в порядок внешне, отчасти и внутренне. Много работает. Все его вещи взяты местными журналами и оценены. Много тяжелого пережил он, такого, чего никогда не выпадало на нашу долю. Благодарю Бога, что он нашел меня на месте. Момент, когда он пришел к моим дверям, был для него исключительно тяжел. По отношению к нему особенно приложима тургеневская мысль: "Чего не полюбишь, того не поймешь". Он внешне гораздо хуже выявляется, чем есть на самом деле. Очень жаль, что Ирина ни слова не написала о делах Володи в "Academia". Ему это очень важно. Имею письмо от Софьи Федоровны Яковлевой. Она в отчаянном положении. Вот уж по пословице: "Жизнь прожить — не поле перейти"».

29 декабря (из дневника). Неделю назад перешли в новую квартиру. Собственно, ради лишнего венецианского окна с чудным видом на реку Кумсу, Лысую гору, озеро. Закончил читать Гревса «Историю одной любви» — Тургенев-Виардо, и очень рад, что попалась мне эта книга. Иногда старомодна, но проникнута истинной любовью и мудростью. С Володей живется тихо. Он отдохнул от всех ужасов пережитого, поправился, поуспокоился и принялся за силуэты к «Онегину». Вчера был выходной день, и в разное время побывали у меня три «к.-р.» — три профессора: Осадчий, Ленский и Шальное. Каждый занятен по-своему, все бодрятся, все работают, и все с надрывом.

3 января. «Chere Madame! С Новым годом! Встретил я его с книгою в руках, в постели. Читаю очень занятные воспоминания Жихарева. И забавно, и язык хорош. Почитайте. Вам понравится. В квартире у нас 20 градусов тепла. На воздухе то же число минуса. Если б Вы знали, как недостает мне в эти предрождественские дни "опиума для народа"».

8 января. «Голубчик Аня! Текут дни. Приближается день смерти матушки. У меня заготовлено несколько восковых свечей, и я хочу зажечь их на маленькой елочке, посидеть один и побеседовать с давно ушедшей о возможном скором свидании. Такой грусти много способствует зимняя уютность квартиры с ее теплом. Окна запущенны и тем отделили весь мир куда-то далеко. Дремлет Дуня, дремлет часами кот у самой горячей печки. Тихо, по-мышиному возится у своего стола Володя, возится, почти не вставая. А я со своим багажом имею резиденцию на диване.

Вчера был на концерте. Оркестр, человек 25, под управлением Пшибышевского, бывшего директора Московской консерватории. В программе 4-я симфония Бетховена, Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков. Концерт этот, конечно, чудо для Медведки. Все исполнители не профессионалы, а вложили столько энтузиазма и любви, что вызвали бурю оваций».

8 февраля. «Chere Madame! Сегодня получил Ваше грустное письмо. В нем боязнь, и старость, и смерть. Я не пессимист, и когда Шопенгауэр утверждает, что "старость — это пора, когда все скверно и с каждым днем становится все сквернее, пока не закончится самым скверным — смертью", — я ему не верю и не хочу верить. Наоборот, я хочу петь гимн старости, быть может, даже потому, что уже не могу петь гимн молодости.